Том 6. Наука и просветительство - Михаил Леонович Гаспаров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако зерно, вокруг которого выкристаллизовался этот семинар, было неожиданно инородным. Удавшийся семинар по анализу текста сложился на развалинах неудавшегося семинара по анализу стиха.
Изучение стихосложения с помощью точных методов статистики и отчасти теории вероятностей было когда-то гордостью русской науки 1910–1920‐х годов. Потом почти на тридцать лет оно прекратилось: для официальной идеологии это был вредный формализм. Возродилось оно около 1960 года сразу в двух очень непохожих местах и направлениях. Одно – группа Л. И. Тимофеева в московском Институте мировой литературы АН СССР. Здесь собрались выжившие ветераны московского стиховедения 1920‐х годов, а вокруг них – молодые литературоведы, интересовавшиеся возрожденной наукой; точные методы здесь не преследовались, но и не приветствовались. Другое – группа академика А. Н. Колмогорова, математика с мировым именем, работавшего на механико-математическом факультете МГУ. Серия его статей о стихе появилась в 1963–1968 годах293. Здесь, наоборот, точные методы исследования были в центре внимания: задачей была точность определений, строгость описаний, коррекция статистических подсчетов и вероятностных моделей, использовавшихся в старом формалистическом стиховедении. Здесь участниками были почти исключительно математики; филологи (такие, как Вяч.Вс. Иванов или А. А. Зализняк) появлялись лишь время от времени. Эти два стиховедческих круга почти не пересекались.
Имя А. Н. Колмогорова привлекло внимание ученых весьма далеких и от стиховедения, и от точных методов в филологии. В московском Институте иностранных языков (место, пожалуй, еще более идеологически бдительное, чем Институт мировой литературы) заведующим английской кафедрой был И. Р. Гальперин (редактор Большого англо-русского словаря), человек старый, осторожный и тщеславный. На его кафедре работала Марина Тарлинская – одна из немногих молодых ученых, всерьез продолжавших статистическое стиховедение 1920‐х годов (сейчас – профессор в Сиэтле, США, автор трех монографий, впервые внесших статистические методы в изучение английского стиха). Она обратила внимание шефа на область филологии, которой интересуется Колмогоров. Гальперину было выгодно привлечь внимание большого ученого: он организовал при Инязе группу по лингвистической поэтике. Официальным руководителем сделался А. А. Леонтьев, специалист по (только что начинавшей разрабатываться в СССР) психолингвистике.
Это было в конце 1967-го, юбилейного года советской власти; один из первых докладов сделал Леонтьев – о советских исследованиях поэтической речи за пятьдесят лет. Затем были действительно два-три доклада по статистическому анализу стиха, а больше – с традиционно-импрессионистическими характеристиками техники стиха и перевода; большинство докладчиков были не из Иняза, а со стороны. Все ждали Колмогорова. Колмогоров приехал, выступил в большой аудитории с докладом о направлениях и результатах своих исследований, ответил на не очень разумные вопросы, но от постоянного сотрудничества с инязовской группой решительно отказался. Интерес начальства к лингвистической поэтике тотчас упал до нуля. Сборник статей по стиховедению и смежным темам, составленный с большим трудом, остался неизданным. Группа сократилась до немногих (не больше десятка) участников, действительно активно заинтересованных лингвистической поэтикой, в Инязе не служивших (за одним-двумя исключениями) и собиравшихся в его мелких аудиториях уже без начальственного присмотра. Это и оживило, и перенаправило ее работу.
Среди оставшихся оказались А. К. Жолковский, в это время одновременно занимавшийся машинным переводом и структурной семантикой совместно с И. А. Мельчуком и порождающей поэтикой совместно с Ю. К. Щегловым (сейчас – профессор в Висконсине, США); Д. М. Сегал (сейчас – заведующий кафедрой славистики в Иерусалиме); Ю. И. Левин, математик, тогда – автор первых образцовых анализов (конечно, рукописных) стихотворений Мандельштама294. Оставались и стиховеды – как М. Тарлинская, как С. И. Гиндин (теперь – едва ли не лучший в Москве специалист по теории текста), как я. Но их было меньше, и центр тяжести интересов группы стал смещаться на лингвистическую поэтику. Что это такое, было не совсем ясно, и каждый из участников, кажется, представлял ее по-своему. Но хорошо было то, что отвлеченные методологические вопросы здесь не обсуждались; вместо этого предлагались (чаще всего) анализы конкретных стихотворений на всех уровнях их строения (образы и мотивы, стиль, стих) с заботой о точности и структурной систематичности описания, и здесь у всех находился общий язык. Стихотворения брались сложные (особенным вниманием пользовался Мандельштам), разборы делались очень детальные, иногда доклады с обсуждениями затягивались на два заседания. Я помню, как впервые позволил себе выйти за рамки моей стиховедческой специальности: Жолковский предложил интерпретацию последовательности образов в стихотворении Мандельштама «Я пью за военные астры…»; эта интерпретация показалась мне более артистичной, чем убедительной, и я предложил немного другую, стараясь следовать его же, непривычным для меня правилам; мне казалось, что я его пародирую, но он отнесся к этому серьезно и попросил разрешения сделать ссылку на меня. Так я стал осваивать жанр анализа поэтического произведения.
Эти малолюдные заседания под кровом Иняза продолжались два года и имели характерный для своего времени конец. В 1970 году в Москве был на стажировке Джеймс Бейли (Bailey), американский стиховед, ученик Р. Якобсона и К. Тарановского. Его пригласили сделать на очередном заседании доклад о стихе Йейтса (W. B. Yeats). Руководителей от начальства на заседаниях группы, как сказано, не было; однако начальство тотчас узнало об этом намерении и в последний момент категорически запретило устраивать в помещении Иняза доклад буржуазного ученого. Участники уже собрались; пришел Бейли; мне пришлось выйти ему навстречу и сказать в лицо, что его доклад отменяется. Он не очень удивился, повернулся и пошел прочь. Никогда не забуду этого стыда. Доклад свой он все же сделал в другом прибежище неофициальной науки – в лаборатории структурной типологии языков при МГУ, где главным лицом был Б. А. Успенский, ближайший сотрудник Лотмана (сейчас – профессор в Неаполе), и где выступали с докладами и Лотман, и Вяч. Вс. Иванов.
После этого Институт иностранных языков перестал пускать под свой кров неблагонадежную группу, тем более что члены ее, кроме разве Тарлинской, и не были сотрудниками института. Наступил период бездомности. Несколько раз собирались в Институте русского языка АН, где ее работой заинтересовался В. Д. Левин, занимавшийся стилистикой и историей художественного языка (дядя Ю. И. Левина, потом профессор в Иерусалиме); здесь Д. Сегал делал ювелирный анализ мандельштамовского «Сестры – тяжесть и нежность…». Стиховедение еще дальше отступило на второй план; С. И. Гиндин пишет о своем докладе «Стихотворный метр как конечный язык и задание метров порождающей грамматикой»: «…помню, как крякнул при таком заглавии В. Д. Левин». Но Левин
