Свет в августе - Уильям Фолкнер

«Я наблюдал за тобой последнее время. И прямо не знаю – либо мне глазам своим не верить, либо ты и вправду признал наконец то, что Господь благоволил отпустить на твою долю. Но я не дам тебе возгордиться после моего хорошего отзыва. У тебя будет время и случай (и желание тоже, не сомневаюсь) заставить меня пожалеть о своих словах. Снова погрязнуть в лени и праздности. Однако награда положена человеку свыше, равно как и наказание. Видишь телку? С этого дня она – твоя собственность. Смотри, чтоб мне не пришлось об этом пожалеть».

Джо поблагодарил его. Теперь он мог посмотреть на телку и сказать вслух: «Это принадлежит мне». Он посмотрел на нее и – опять не подумал, а возникло мгновенно, целиком: Это не подарок. Это даже не обещание – это угроза и подумал: «Я его не просил. Он сам дал. Я его не просил», зная Видит Бог, я ее заработал

Месяц спустя. В субботу утром.

– Я думал, тебе разонравилось ездить в город, – сказал Макихерн.

– Еще разок съездить – не велика беда, – сказал Джо. В кармане у него было полдоллара. Ему их дала миссис Макихерн. Он попросил пять центов. Она заставила его взять полдоллара. Он взял, положил на ладонь с холодным презрением.

– Ну что ж, – сказал Макихерн. – И работал ты старательно. Но город – дурная привычка для того, кому еще надо выбиться в люди.

Ему не пришлось убегать, хотя он не остановился бы и перед этим – даже если бы пришлось применить силу. Но Макихерн облегчил ему задачу. Джо отправился в ресторан, быстро. Теперь он вошел не споткнувшись. Официантки не было. Возможно, он заметил, обратил внимание, что ее нет. Он остановился у витрины с сигарами, за которой сидела блондинка, и положил на витрину полдоллара. «Я должен пять центов. За чашку кофе. Я сказал, кофе с пирожным, а не знал, что оно – десять центов. Я должен вам пять центов». Он не смотрел в глубину зала. Там сидели мужчины в шляпах набекрень, с сигаретами. Там стоял хозяин – в грязном фартуке; Джо наконец услышал его слова, пропущенные мимо сигареты:

– Чего там? Чего ему надо?

– Он говорит, что должен Бобби пять центов, – ответила женщина. – Хочет отдать Бобби пять центов. – Она говорила тихо. Хозяин говорил тихо.

– Господи спаси, – сказал он.

Джо казалось, что все в зале обратилось в слух. Он слышал не слыша; видел не глядя. Он уже шел к двери. Полудолларовая монета лежала на стеклянной витрине. Хозяин, хоть и был далеко, заметил ее – он сказал:

– А это за что?

– Он говорит, что должен за чашку кофе, – объяснила женщина.

Джо уже подходил к двери.

– Слушай, малый, – окликнул его хозяин.

Джо не остановился.

– Верни ему деньги, – сказал хозяин ровным голосом, все еще не двигаясь. Дым сигареты, должно быть, поднимался ровно перед его лицом, не потревоженный ни малейшим движением. – Отдай обратно, – сказал он. – Не знаю я, какая у него игра. Только с нами это не пройдет. Верни ему деньги. Шел бы ты к себе на ферму, селянин. Может, там уговоришь девочку за пять центов.

И вот он уже на улице, и полудолларовая монета купается в поту, потеет в руке, большая, как тележное колесо. Смех гнал его. Джо вышел за дверь под смех мужчин – преследуемый смехом. Смех подхватил его и понес по улице; потом улетел дальше, замирая, оставив его на земле, на тротуаре. Перед ним стояла официантка. Она была в темном платье и в шляпе, шла быстро, потупясь и увидела его не сразу. И снова, как в тот раз, когда она поставила перед ним кофе с пирожным, она на него даже не смотрела – раз взглянув, все поняла. Она сказала:

– А-а. Вы пришли отдать мне деньги. При них. И они над вами посмеялись. Надо же.

– Я думал, вам самой пришлось заплатить… Я думал…

– Надо же. Может, хватит об этом? Хватит?

Стоя лицом к лицу, они не смотрели друг на друга. Их можно было принять за двух монахов, встретившихся в саду в часы созерцания.

– Я просто подумал, что…

– Где вы живете? – сказала она. – В деревне? Надо же. Как вас зовут?

– Не Макихерн, – сказал он. – Кристмас.

– Кристмас? Это ваша фамилия? Кристмас! Надо же.

В отрочестве и позже он и еще четверо или пятеро ребят ходили по субботам на охоту или на рыбалку. Девушек он видел только в церкви, по воскресеньям. Девушки ассоциировались с воскресеньем и церковью. Поэтому он не мог их замечать: это было бы – даже для него – отречением от ненависти к религии. Но между собой они говорили о девушках. Может быть, кое-кто из них (например, тот, который договорился тогда с негритянкой) знал. «Они все хотят, – сказал он остальным. – Но иногда не могут». Остальные этого не знали. Они не знали, что все девушки хотят, а тем более что бывает время, когда они не могут. Они представляли себе дело иначе. Но, признавшись, что им неизвестно последнее, они тем самым признались бы, что не имели случая убедиться в первом. Поэтому они слушали, что говорил тот. «Это у них бывает раз в месяц». Он описал, как представляет себе физическую сторону события. Возможно, он знал. Во всяком случае, рассказ был достаточно живописным, достаточно убедительным. Если бы он стал описывать это как душевное состояние, о котором можно только гадать, они бы его не слушали. Но он развернул картину физическую, фактическую, доступную обонянию и даже глазу. Это тронуло их: временная и жалкая беспомощность того, что дразнило неисполнимые желания; гладкий прекрасный сосуд, обитель хотения, обреченного с неотвратимой регулярностью становиться жертвой периодической грязи. Так он излагал это, и остальные пятеро молча слушали, поглядывая друг на друга вопросительно и заговорщицки. В следующую субботу Джо не пошел с ними охотиться. Макихерн думал, что он отправился на охоту, потому что ружья дома не было. А Джо прятался в хлеву. Он просидел там весь день. В следующую субботу он опять ушел с ружьем, но один, рано, до того, как за ним забежали ребята. Он не охотился. В конце дня меньше чем в трех милях от дома он убил овцу. Он наткнулся на стадо в укромной лощине, подкрался и застрелил ее из ружья. Потом, с пересохшим ртом, дрожа и озираясь, стал на колени и окунул руки в теплую кровь издыхающего животного. Так он преодолел это в себе, превозмог. Он не забыл того, что рассказывал приятель. Просто примирился с этим. Обнаружил, что может с этим жить. Словно сказал себе, отбросив логику, со спокойствием отчаяния Ладно. Пусть это так. Но не для меня. Не в моей жизни, не в моей любви И вот прошло три или четыре года, и это было забыто, как забывается факт, уступив однажды настойчивости ума, отказывающегося признать его и истинным и ложным.

Он встретился с официанткой в понедельник ночью – через день после той субботы, когда пытался отдать деньги за чашку кофе. Веревки у него еще не было. Он вылез в окно, спрыгнул с трехметровой высоты на землю и прошел пять миль до города. Он совсем не думал о том, как будет возвращаться к себе в комнату.

Он пришел в город и встал на перекрестке, где она просила его ждать. Перекресток был тихий; он явился слишком рано и думал Надо помнить об этом. Надо, чтобы сама мне показала, что делать, как и когда. Надо, чтоб она не догадалась, что я не знаю и должен узнать от нее

Он ждал ее больше часа. Так рано он явился. Она пришла пешком. Подошла и стала перед ним, по-прежнему терпеливо и выжидательно, по-прежнему не поднимая глаз, с видом человека, вырвавшегося из тьмы.

– Вы уже тут, – сказала она.

– Раньше никак не мог. Пришлось ждать, пока они лягут. Боялся, что опоздаю.

– Вы давно тут? Долго ждали?

– Не знаю. Бежал почти всю дорогу. Боялся, что опоздаю.

– Бежали? Все три мили?

– Пять миль. Не три.

– Надо же. – Они умолкли. Стояли, как две тени, лицом к лицу. Спустя год с лишним, вспомнив эту ночь, он вдруг понял и сказал себе Будто ждала, что я ее ударю – Да-а, – сказала она.

Он начал потихоньку дрожать. Он ощущал ее запах, запах ожидания, спокойного, мудрого, чуть усталого – думал Она ждет, чтобы я начал, а я не знаю – как Даже ему самому его голос показался дурацким.

– Наверно, поздно уже.

– Поздно?

– Я подумал – может, вас ждут. Не ложатся, пока вы…

– Ждут… Ждут… – Голос ее утих, замер. Они стояли, как две тени; она сказала, не шевелясь: – Я живу с Мейм и Максом. Вы их знаете. По ресторану. Вы должны были их запомнить, когда хотели отдать эти пять центов… – Она засмеялась. В ее смехе не было веселья, не было ничего. – Подумать только. Представляю, как вы пришли туда, с пятью центами. – Она перестала смеяться. Но и это не означало, что секунду назад ей было весело. Вновь послышался тихий, жалкий, понурый голос: – Я сегодня ошиблась. Я что-то забыла. – Может быть, она ждала от него вопроса – что? Но он не спросил. Он просто стоял, и тихий, падающий голос не проникал в сознание. Он забыл об убитой овце. Он слишком долго прожил с тем, что рассказал ему опытный приятель. Слишком давно очистился убийством овцы, чтобы память об этом сохранилась живой. Поэтому он сначала не понял, что она пытается сказать. Они стояли на углу. Это было на краю города, где улица переходила в дорогу, от правильных, отмеренных лужаек убегавшую к голым полям и разбросанным домишкам – маленьким, дешевым домишкам, из которых складываются предместья таких городов. Она сказала: – Слушайте. Я сегодня нездорова. – Он не понял. Ничего не ответил. Возможно, ему и не надо было понимать. Возможно, он и так ожидал какой-нибудь каверзы от судьбы, думая: «Больно уж все хорошо – не может такого быть»; и обгоняла мысль Сейчас она исчезнет. Ее не станет. А я лежу в кровати, дома, и вовсе не выходил оттуда Ее голос продолжал: – Я забыла, какой это день месяца, когда сказала вам «в понедельник вечером». Может – от неожиданности, что вас встретила. Тогда, на улице в субботу. В общем, забыла, какой это день. А вспомнила, только когда вы ушли.