Че Гевара. Книга 1. Боливийский Дедушка - Шаинян Карина Сергеевна

– А ты бы тогда пришел?

– Я что, псих, по-твоему? – спросил Сергей. Его трясло от слабости, колени казались ватными, а горло драло от желудочной кислоты.

– Ты вроде жаловался на глюки, – усмехнулся Рафаэль, на секунду теряя свою непроницаемую серьезность. Сергей издал неопределенный звук, но Рафаэль уже снова обрел торжественный вид. – Выпей, – сказал он, протягивая кружку, и Сергей почему-то снова хлебнул настой. – Ты должен избавиться от лишнего, чтобы суметь заглянуть за грань между мирами. Только так ты сможешь обрести…

Сознание художника будто раздвоилось: с одной стороны, он понимал, что связался с ловким жуликом, подрабатывающим на желающих странного клиентах. С другой – уже догадывался, что все не так просто. Аяваска брала свое: мир становился мягче и податливее, он колебался и мерцал, в нем появились прорехи, в которые виднелась невыразимая изнанка. Сергей подумал, что бессмысленность эзотерической болтовни, не от глупости или желания запудрить мозги неофитам, а от невозможности выразить знание на языке, приспособленном совсем к другим задачам. Возможно, в языке индейцев, где аяваска – часть жизни, и каждый хоть раз, да заглядывает в Нижний Мир, есть нужные слова – так же, как у эскимосов есть слова для каждой из разновидностей снега…

Темнота парка наполнялась светлыми, как снег лунной ночью, пятнами. Контуры предметов светились синеватым пламенем, светящиеся пятна превращались в разноцветные, Сергей привычно попытался определить краски и бросил – неназываемые, непередаваемые оттенки… Да и зачем их изображать, имитировать жалкими человечьими средствами, если он сам уже один из этих невыразимых оттенков, сгусток силы, растворяющийся в свете, часть гениальной картины, единое целое с костром, деревьями, Рафаэлем, спящим скворцом в кусте боярышника, Юлькой, аяваской – бесконечно мудрым существом с зелеными глазами, непроницаемыми, как воды Парапети…

В мире нет зла, шептал дух, все зло – лишь в тебе, это оно тянет тебя назад… Сергей попытался остаться, уцепиться хоть за что-то, чтоб избежать падения, но свет протек сквозь пальцы, и его поволокло вниз, к костру. На минуту привычный мир вернулся – темный парк и вялый огонек, пляшущий на угле из супермаркета. Но тут Сергей вспомнил, сколько в нем зла, и содрогнулся от отвращения. Его снова вырвало, будто в попытке исторгнуть из груди шершавый, непроницаемо-черный, невыносимо тяжелый шар, который тащил все ниже и ниже, во тьму, населенную тенями, полными древнего ужаса.

Где-то рядом был Зверь. Сергей не видел его, но ощущал его присутствие, как горячее дыхание бесконечных болот, тяжелое биение сердца сельвы, ток ее темной крови. Он понял, о чем Че Гевара шептался ночами со своими людьми. Чиморте готов был пробудиться, и все были равны под его жадным взглядом. Он хотел жизни, он хотел горячей, кипящей крови; джунгли мгновенно затягивали нанесенные земле раны, когда он шел, неся свободу всем и каждому – свободу от всего.

Волосы на затылке Сергея зашевелились, и спину облило ледяным холодом. Он хотел бежать, но тело не слушалось; он вяз в ядовитой трясине Нижнего Мира, в которой растворялась привычная реальность, он пытался вернуться, но лианы спутывали ноги, и дыхание болот проникало в легкие, делая кровь густой и тягучей, как настой аяваски. Чиморте повернул голову, шаря взглядом; за его спиной багрово пламенели стены храма, а за ними угадывалась невообразимо древняя башня, порождение разума настолько чуждого, что сама мысль о нем грозила безумием…

Задыхаясь от ужаса, Сергей зашарил по земле руками. Под ногти набилась грязь, в ладонь вонзился бутылочный осколок, но художник не почувствовал этого. Он хотел любой ценой вернуться в привычный мир, лишь бы скрыться от взгляда древнего бога, не слышать его дыхания, не видеть мертвенного света башни. Он беззвучно закричал, прося о спасении, ни на что не надеясь, зная, что в мире теней нет иной помощи, кроме как от себя самого, что никто, кроме него самого, не сможет поддержать его и не дать провалиться еще глубже, что он не рассчитал силы и не способен вернуться…

Но помощь пришла. Сознание Сергея снова раздвоилось: в сырой тьме сельвы мерцал, приближаясь, сгусток энергии, полный силы, света и мудрости; в то же время он понимал, что никакого сгустка нет, а есть лишь смуглый и коренастый, чуть полноватый мужчина с круглым индейским лицом и длинными волосами, глядящий на него с откровенным раздражением. Сергей мог рассмотреть даже шорты, ожерелье из перьев и каких-то семян и небольшой шрам на круглом животе.

– Идиот гринго! – сказал сгусток света. – Достали чертовы наркоманы!

– Yo no soy gringo, yo soy ruso, – автоматически пробормотал Сергей.

Отец рассказывал Ильичу, что в шестидесятые и семидесятые годы белые экспериментировали так много, что трудно было работать, то и дело приходилось отвлекаться на очередную заблудившуюся душу перебравшего ЛСД хиппи. Не все они были непроходимыми глупцами, встречались и такие, с кем было о чем поговорить. После одной из таких встреч отец стал напевать странные мелодии, утверждая, что их создал тоже шаман, но другой. Он даже привез из города несколько кассет, которые, правда, не на чем было слушать. Из пленок он сделал ожерелье, а обложки повесил на стены. Ильич помнил написанное на каждой картинке английское слово «двери» – совершенно очевидно было, что за двери имелись в виду; правда, ему доводилось слышать, что у гринго их принято делать очень прочными, да еще и запирать так, чтобы открыть было как можно труднее…

Более того, Ильич подозревал, что на мысль сделать из него ученого-физика отца навела беседа с одним из таких путешественников. Но время шло, уголовный кодекс и мода менялись, гринго становились все осторожней, и к тому времени, как Ильич начал сам проводить ритуалы, поток психонавтов иссяк до тоненького ручейка. Ильич, впервые наткнувшийся на такого заблудившегося, поначалу даже слегка растерялся, но быстро взял себя в руки. Уж здесь гринго точно нечего было делать, совершенно непонятно было, как его вообще могло занести в самую тайную область Нижнего Мира, куда и Ильич-то проник с огромным трудом. Он уже хотел было выкинуть гринго обратно в реальность, и только в последний момент заметил след. След, который ни разу не видел, но о котором столько слышал, след, который искал так долго…

Броненосец! Предмет, который много лет искали его предки, из-за которого он разрушил жизнь Тани. Предмет, потерянный полвека назад где-то в Чако… Броненосец был связан с гринго!

Позже Ильич, оставаясь наедине с собой, часто корил себя за то, что не присмотрелся к этому человеку повнимательнее. Возможно, уже тогда можно было увидеть, как нити судьбы, ведущие к Чиморте, окутывают гринго прозрачным шевелящимся коконом. Может быть, удалось бы соединить в одну цепочку события, происходящие в разных концах света, понять их смысл и остановить оползень, грозящий снести все на своем пути. Не пришлось бы выбирать из двух зол и разрываться на части, едва соображая от страха совершить смертельную ошибку.

Но шаман видел только след броненосца. Отобрать! Срочно. Броненосец должен быть у Ильича, в этом предмете – смысл его жизни. Даже двух: жизни шамана и жизни студента-физика, перессорившегося со всеми преподавателями, заслужившего репутацию сумасшедшего и так и не защитившего свой диплом о веерной структуре реальности. Старики говорили, что с помощью броненосца можно навести морок, но Ильич был уверен, что предмет на время погружает человека в параллельную, несбывшуюся реальность.

Заблудившийся сам упростил ему задачу, сказав, что он русский. Разговорить его было нетрудно – вскоре Ильич знал имя, город… С городом повезло. Но, о духи предков, почему у этих русских такой сложный язык? Название улицы невозможно даже произнести. Да и толку от адреса, не заявишься же домой и не потребуешь вернуть предмет… И не прикажешь отдать, с такими вещами добровольно не расстаются, навязанное желание расколет разум, и неизвестно, что выйдет в итоге. Зато можно вложить пару простых мыслей. Приказать совершить пару простых действий, которые приведут к нужному результату, и подтолкнуть к выходу…