Том 1. Первая книга рассказов - Михаил Алексеевич Кузмин

– А если б ты жил всегда на даче, зиму и лето?

– Тогда бы не было скверно; я бы установил программу.

– Правда, – подхватила Анна Николаевна, – на время не хочется и устраиваться. Например, позапрошлое лето оклеили новыми обоями, – так все чистенькими и пришлось подарить хозяину; не сдирать же их!

– Что ж ты жалеешь, что их не вымазала?

Ната с гримасой смотрела через стекло на горящие при закате окна дворцов и золотисто-розовые, широко и гладко расходящиеся волны.

– И потом, народу масса, все друг про друга знают, что готовят, сколько прислуге платят.

– Вообще гадость!..

– Зачем же ты едешь?

– Как зачем? Куда же деваться? В городе, что ли, оставаться?

– Ну так что ж? По крайней мере, когда солнце, можно ходить по теневой стороне.

– Вечно дядя Костя выдумает.

– Мама, – вдруг обернулась Ната, – поедем, голубчик, на Волгу: там есть небольшие города, Плес, Васильсурск, где можно очень недорого устроиться. Варвара Николаевна Шпейер говорила… Они в Плесе жили целой компанией, знаете, там Левитан еще жил; и в Угличе тоже они жили.

– Ну из Углича-то их, кажется, вытурили, – отозвался Кока.

– Ну и вытурили, ну и что же? А нас не вытурят! Им, конечно, хозяева сказали: «Вас целая компания, барышни, кавалеры; наш город тихий, никто не ездит, мы боимся: вы уж извините, а квартирку очищайте».

Подъезжали к Александровскому саду, в нижние окна пристани виднелась ярко освещенная кухня, поваренок, весь в белом, за чисткой рыбы, пылающая плита в глубине.

– Тетя, я пройду отсюда к Лариону Дмитриевичу, – сказал Ваня.

– Что же, иди; вот тоже товарища нашел! – ворчала Анна Николаевна.

– Разве он дурной человек?

– Не про то говорю, что дурной, а что не товарищ.

– Я с ним английским занимаюсь.

– Все пустяки, лучше бы уроки готовил…

– Нет, я все-таки, тетя, знаете, пойду.

– Да иди, кто тебя держит?

– Целуйся со своим Штрупом, – добавила Ната.

– Ну, и буду, ну, и буду, и никому нет до этого дела.

– Положим, – начал было Боба, но Ваня прервал его, налетая на Нату:

– Ты бы и не прочь с ним целоваться, да он сам не хочет, потому что ты – рыжая лягушка, потому что ты – дура! Да!

– Иван, прекрати! – раздался голос Алексея Васильевича.

– Что ж они на меня взъелись? Что они меня не пускают? Разве я маленький? Завтра же напишу дяде Коле!..

– Иван, прекрати, – тоном выше возгласил Алексей Васильевич.

– Такой мальчишка, поросенок, смеет так вести себя! – волновалась Анна Николаевна.

– И Штруп на тебе никогда не женится, не женится, не женится! – вне себя выпаливал Ваня.

Ната сразу стихла и, почти спокойная, тихо сказала:

– А на Иде Гольберг женится?

– Не знаю, – тоже тихо и просто ответил Ваня, – вряд ли, я думаю, – добавил он почти ласково.

– Вот еще начали разговоры! – прикрикнула Анна Николаевна.

– Что ты, веришь, что ли, этому мальчишке?

– Может быть, и верю, – буркнула Ната, повернувшись кокну.

– Ты, Иван, не думай, что они такие дурочки, как хотят казаться, – уговаривал Боба Ваню, – они радехоньки, что через тебя могут еще иметь сношения со Штрупом и сведения о Гольберг; только, если ты расположен действительно к Лариону Дмитриевичу, ты будь осторожней, не выдавай себя головой.

– В чем же я себя выдаю? – удивился Ваня.

– Так скоро мои советы впрок пошли?! – рассмеялся Боба и пошагал на пристань.

Когда Ваня входил в квартиру Штрупа, он услыхал пенье и фортепьяно. Он тихо прошел в кабинет налево от передней, не входя в гостиную, и стал слушать. Незнакомый ему мужской голос пел:

Вечерний сумрак над теплым морем,

Огни маяков на потемневшем небе,

Запах вербены при конце пира,

Свежее утро после долгих бдений,

Прогулка в аллеях весеннего сада,

Крики и смех купающихся женщин,

Священные павлины у храма Юноны,

Продавцы фиалок, гранат и лимонов,

Воркуют голуби, светит солнце, –

Когда увижу тебя, родимый город!

И фортепьяно низкими аккордами, как густым туманом, окутало томительные фразы голоса. Начался перебойный разговор мужских голосов, и Ваня вышел в залу. Как он любил wry зеленоватую просторную комнату, оглашаемую звуками Рамо и Дебюсси, и этих друзей Штрупа, так непохожих на людей, встречаемых у Казанских; эти споры; эти поздние ужины мужчин с вином и легким разговором; этот кабинет с книгами до потолка, где они читали Марлоу и Суинберна; wry спальню с умывальным прибором, где по ярко-зеленому фону плясали гирляндой темно-красные фавны; эту столовую, всю в красной меди; эти рассказы об Италии, Египте, Индии; эти восторги от всякой острой красоты всех стран и всех времен; эти прогулки на острова; эти смущающие, но влекущие рассуждения; эту улыбку на некрасивом лице; этот запах peau d'Espagne, веющий тлением; эти худые, сильные пальцы в перстнях, башмаки на необыкновенно толстой подошве, – как он любил все это, не понимая, но смутно увлеченный.

– Мы – эллины: нам чужд нетерпимый монотеизм иудеев, их отвертывание от изобразительных искусств, их, вместе с тем, привязанность к плоти, к потомству, к семени. Во всей Библии нет указаний на верование в загробное блаженство, и единственная награда, упомянутая в заповедях (и именно за почтение к давшим жизнь) – долголетен будешь на земле. Неплодный брак – пятно и проклятье, лишающее даже права на участье в богослужении, будто забыли, что по еврейской же легенде чадородье и труд – наказание за грех, а не цель жизни. И чем дальше люди будут от греха, тем дальше будут уходить от деторождения и физического труда. У христиан это смутно понятно, когда женщина очищается молитвой после родов, но не после брака, и мужчина не подвержен ничему подобному. Любовь не имеет другой цели помимо себя самой; природа также лишена всякой тени идеи финальности. Законы природы совершенно другого разряда, чем законы божеские, так называемые, и человеческие. Закон природы – не то, что данное дерево должно принести свой плод, но что при известных условиях оно принесет плод, а при других – не принесет и даже погибнет само так же справедливо и просто, как принесло бы плод. Что при введении в сердце ножа оно может перестать биться; тут нет ни финальности, ни добра и зла. И нарушить закон природы может только тот, кто сможет лобзать свои глаза, не вырванными из орбит, и без зеркала видеть собственный затылок. И когда вам скажут: «противоестественно», – вы только посмотрите на сказавшего слепца и проходите мимо, не уподобляясь тем воробьям, что разлетаются от огородного пугала. Люди ходят,