Фанни и Александр - Ингман Бергман

Карл: Идиот!

Густав Адольф: Что?

Карл: Я сказал — идиот. Ты идиот.

Густав Адольф: Я думал, будет честнее выложить ему всё и лишить последнего шанса.

Карл: До чего же устаю от тебя иногда, Густав Адольф.

Густав Адольф: Ага. Так. Какую же я ещё глупость совершил?

Карл: Скоро узнаешь.

Епископ постепенно приходит в себя, возвращаясь к действительности и к своим гостям. Он смотрит на них с неожиданным дружелюбием, почти сердечно.

Эдвард: Несколько минут назад мы говорили о том преимуществе, которое дает игра с открытыми картами. Если вы позволите, я через некоторое время вернусь к этой метафоре. Господину Экдалю я хочу сказать, что мне его жаль. Его представление о мире убого, его взгляды на человеческую природу односторонни. Он пребывает в широко распространенном заблуждении, будто человеком управляют его потребности. Он считает, что все продается и покупается. Господин Экдаль — сын одной из величайших актрис страны. Но несмотря на это, он очень мало знает или не знает вовсе о безграничной власти духа над материей. Он — несчастный Калибан, хватающий неуклюжими руками свои тупые орудия. Мне жаль его, я испытываю к нему искреннее сострадание. (Карлу.) Мой уважаемый друг и брат, я благодарю тебя за приличную и во всех смыслах достойную беседу. Я сожалею, что мы не пришли к согласию. Я высоко ценил мои связи с семьей Экдаль и радовался тому теплу и дружелюбию, которые там встречал. Теперь все это в прошлом. (Пауза.) Попытайся как-нибудь внушить твоему брату... хотя, впрочем, ему никогда не понять, что есть люди без потребностей, люди, равнодушные к деньгам, люди, отвергающие земные блага. Люди, которые с радостью приемлют клевету и грязные оговоры, ибо совесть их чиста перед Всемогущим Господом. (Короткая пауза.) Ну, а теперь вернемся к карточной игре, о которой так вдохновенно говорил господин Экдаль. Позвольте мне выложить мою последнюю карту. Извините, я на минутку.

Епископ делает едва заметный поклон вставшим со своих мест братьям. Он быстрым шагом идет по огромному ковру и растворяется в темноте. Кот, спрыгнувший со своего наблюдательного пункта, мурлыча трется о ноги Карла.

Густав Адольф: Этого человека вылепил сам дьявол. Ты когда-нибудь видел подобного мерзавца?

Карл: Если бы ты не вел себя как последний...

Густав Адольф: ...идиот. Каюсь. Я в отчаянии. Кстати, это слово здесь не подходит. Я страшно огорчен.

Карл: Молчи. Он вернулся. Ни слова больше.

Густав Адольф: Клянусь.

Отодвигается драпировка, и входит Епископ. Он ведет за руку Эмили. На ней мягкое, ниспадающее складками платье, которое подчеркивает её красоту.

Волосы расчесаны и заплетены в косу. Она идёт навстречу братьям со счастливой улыбкой, со слезами на глазах, обнимает их, целует, жмет им руки.

Эмили: Дорогой, милый Густав Адольф, дорогой Карл. Как мило, что вы пришли помочь нам в этом затруднительном деле. Эдвард все мне рассказал, изложил весь ваш разговор. Не знаю, как и выразить вам свою благодарность за вашу заботу и нежность. Спасибо, огромное спасибо. К сожалению, вы все истолковали превратно. Исак Якоби исключительно по собственной инициативе, самовольно выкрал детей. Это ужасно и непостижимо. Нам здесь очень хорошо и спокойно. Эдвард так добр к нам, мы очень счастливы. От всего сердца умоляю вас привезти детей обратно.

У Эмили на глазах выступают слёзы. Она на мгновенье умолкает, прижимает маленький кружевной платок к губам и отворачивается. Братья стоят с ничего не выражающими лицами, опустив руки по швам. Епископ с неясностью смотрит на жену. Кот сел, обвив хвостом лапы. Происходящее его как будто абсолютно не занимает.

Эмили: Это правда, что мне было страшно и я была несчастна. Это правда, что я ездила в Экснэсет и говорила с тетушкой Хеленой. Это правда, что детям было трудно приспособиться к новым условиям. Это правда, что мы здесь живем более строгой и суровой жизнью, чем дома. Но я счастлива и спокойна. Эдвард — сама доброта. Вы должны мне верить. И прошу вас, от всего сердца прошу: привезите обратно моих детей! Я не могу без них жить. Дорогие, дорогие друзья! Сделайте так, как я прошу. Все это чудовищное недоразумение.

Той же ночью Александру пришлось пережить три события, о которых он никогда никому потом не рассказывал. Он просыпается в четыре часа утра (слышит бой часов на Соборе, не такой родной и близкий, как дома, не такой пугающий и оглушительный, как в Епископской резиденции, а отдаленный и незнакомый, точно во сне). И тут же понимает, что нестерпимо хочет в уборную. Поскольку накануне вечером он свалился без сил от усталости и заснул, изменив своей доброй привычке. Положение серьезное.

У Александра есть одна особенность. Он говорит сам с собою, особенно в критических ситуациях. Сейчас ситуация критическая.

Александр: Я хочу в уборную, надо найти горшок.

Он вылезает из-под перины, в слишком длинной ночной рубашке Арона, и начинает лихорадочно искать горшок, но горшка нет.

Александр: Горшка здесь нет, придется идти в уборную.

С трудом сдерживаясь, он отправляется в путешествие по незнакомой квартире. В окно сочится бледный рассвет.

Александр: Будем надеяться, что здесь нет привидений.

Все сбивает с толку: коридоры и неожиданно открывающиеся комнаты, забитые хламом, статуями, картинами, утварью, старой одеждой, драгоценностями, книгами. Александр слышит приглушенный храп, одна дверь приоткрыта. На высоком ложе спит дядя Исак, он лежит точно король в саркофаге, издавая мощные звуки. Александру становится не по себе. Дядя Исак не обычный знакомый, а далекий грозный враг, живущий тайной жизнью за неприступными стенами. Александр смотрит на него с отвращением и некоторым страхом. У подножия катафалка на поставленной поперек раскладушке свернулся Арон. Лицо его в колеблющемся свете залито восковой бледностью. Открытый рот, черные тени под длинными подрагивающими ресницами, темные влажные волосы, спадающие на лоб, пальцы чуть согнуты. То ли ребёнок, то ли старик. Александр задумывается, но остро напомнившая о себе необходимость поскорее найти нужное заведение выводит его из этого состояния.

Александр: Я сейчас лопну. Или налью в горшок с пальмой. Она вроде совсем засохла и пожелтела, надо её полить.

В пузатом горшке стоит пожелтевшая пальма. Александр долго и сладострастно мочится. Исак Якоби храпит. Арон спит как убитый. Пока Александр мочится, до него доходит, что он не найдет дорогу обратно, что он заблудился.

Александр: Теперь надо найти дорогу обратно. Вероятно, это будет не так легко.

Он открывает одну из дверей и понимает, что попал не туда. Неприятное леденягцее чувство заставляет его присесть на ближайший стул. Он подбирает под себя ставшие довольно грязными ноги и крепко зажмуривается, чтобы отогнать страх или сдержать слёзы. Когда он опять открывает глаза, он видит прямо перед собой отца, который смотрит на него добрым озабоченным взглядом. Александр не испугался, но и не особенно обрадовался. Он отводит глаза. Оскар осторожно опускается в невысокое кресло и благодаря этому становится ниже сына.

Оскар: Я не виноват, что все пошло вкривь и вкось. Я бессилен, Александр. Ужасно стоять рядом и видеть, как вы страдаете. Не знаю, за какие грехи я осужден жить в таком аду.

Александр: Можешь держаться подальше, как все другие.

Оскар: Многие могут, я — нет.

Александр: Ты всегда говорил, что человек после смерти приходит к богу. Значит, это неправда?

Оскар: Я не могу вас бросить.

Александр: Поскольку ты все равно не в силах нам помочь, было бы гораздо лучше, если бы ты подумал о себе и убрался на небо или куда там тебе положено.

Оскар: Всю свою жизнь прожил я с вами — с детьми — и с Эмили. Смерть не имеет никакого значения.

Александр: Вообще-то это не моё дело.

Оскар: Почему ты сердишься, Александр?

Александр: А-а.

Оскар: Я не сделал тебе ничего плохого.

Александр: Наверное, я любил тебя, когда ты был жив, во всяком случае, мне так кажется. Фанни и Аманда любили тебя больше, чем я, потому что ты задаривал их подарками.

Оскар: Ты тоже получал подарки.

Александр: Конечно, разумеется. Но ты всегда был такой бестолковый, папа. Вечно делал какие-нибудь глупости. Мама и бабушка все решали за тебя. Ты был смешон, когда, не зная, как поступить, спрашивал у всех совета, и я стыдился тебя. Ты ни разу не высказал собственного мнения. А потом ты умер. И сейчас ты тоже, так же как при жизни, не можешь ни на что решиться. Ты говоришь, что тебе нас жалко. Все это болтовня, папа. Почему ты не пойдешь к богу и не попросишь его убить Епископа, это ведь его епархия? Или богу на тебя наплевать? И на всех нас тоже плевать? Ты вообще видел бога там, по ту сторону? Могу поклясться, что ты даже не удосужился узнать, какие есть возможности приблизиться к богу. Ты только, как всегда, бестолково суетишься и беспокоишься за нас и за маму.