Ад - Александра Маринина

– Не говори глупости! Почему поздно? Пятьдесят – это не возраст, это так, детский сад. Старость начинается в девяносто лет, я в какой-то статье прочитал. А пока тебе нет девяноста, ничего еще не поздно.

Люба промолчала, надеясь, что тема исчерпана, но Андрей упрямо вернулся к ней, когда они уже ехали на Юго-Запад, к дому Романовых.

– Когда вернешься из отпуска, я отправлю тебя к хорошему инструктору по вождению, у меня есть очень толковый знакомый, который будет с тобой заниматься, когда и где тебе удобно. Правда, он дорого берет, но ты теперь можешь себе это позволить. И в нормальную автошколу тебя определю. Будешь к своему юбилею при правах и при новом автомобиле. Я поговорю с Родькой, подам ему идею, пусть сделает тебе подарок.

– Не нужно, Андрюша.

– Нужно. Я знаю, что говорю.

– Не нужно, – тихо повторила Люба. – Ты забыл про Колю. Если мы купим вторую машину, он сразу все поймет. Пусть лучше Родик поменяет наши старенькие «Жигули» на иномарку, такие траты можно оправдать, в конце концов, можно сказать, что мы взяли в долг. А вторая машина – это излишество. Я прекрасно езжу на метро, когда Родик меня не возит.

Бегорский недовольно покосился на нее и снова перевел взгляд на суетящиеся на дороге автомобили.

– Слушай, Любка, тебе самой не надоело жить в постоянном вранье? – в его голосе Любе почудилась какая-то брезгливость, и она почувствовала, как запылали щеки. – Вы все время врете и выкручиваетесь, чтобы никто не узнал о Лизе и ее детях, чтобы твой отец не узнал о Колькиных выкрутасах, чтобы Колька не узнал о ваших доходах, чтобы Лелька не узнала правду о брате. Вам самим не надоело так напрягаться? Скажите, наконец, всем правду, пусть уже все всё узнают, и вздохните спокойно. Снимите Кольке отдельное жилье, пусть живет один и не морочит вам голову, и перестаньте о нем беспокоиться. И Лельку отселите, она уже взрослая девица, институт закончила, пусть живет сама, нечего над ней трястись как над хрустальным цветком. Вам с Родькой нужно сделать две вещи: перестать врать и оторваться от детей. Тогда вы сможете жить нормально.

– Андрюша, ты сам не понимаешь, что говоришь, – мягко возразила Люба. – Если мы перестанем говорить неправду и все скрывать, это разрушит всю нашу жизнь. Папа не выдержит, и мы можем его потерять, а я хочу, чтобы он дожил свой век спокойно и радостно. Лелька не сможет смириться с грубой и неприятной правдой, она и без того из-за всего переживает и страдает. Про Колю я уж не говорю, мне одного похищения хватило на всю оставшуюся жизнь. Ты же знаешь, что он сложный мальчик.

– Любка, твоему мальчику тридцать лет! – раздраженно откликнулся Бегорский. – Сколько можно его пасти и не спать, пока он не вернется домой? Ему давно пора жить одному, а вам с Родькой давно пора вычеркнуть его из списка первоочередных забот.

– Андрюшенька, детей невозможно вычеркнуть из жизни, они навсегда остаются детьми, и за них всегда болит душа, сколько бы лет им ни было. Вот твоя дочка подрастет – и ты меня поймешь.

Андрей помолчал, аккуратно объезжая две стоящие поперек дороги столкнувшиеся машины. Люба испуганно всмотрелась в стоящих на месте аварии людей и облегченно перевела дух: все целы, пострадавших нет.

– Я не знаю, что будет, когда моя Ленка вырастет, но я знаю законы шахматных партий. Нужно уметь идти на жертвы, чтобы сохранить преимущества позиции. Ты изо всех сил пытаешься сохранить позицию, пытаешься много лет, но не хочешь ничем жертвовать: ни общественным мнением о твоей семье, ни покоем отца, ни покоем дочери, ни сыном – ничем. А так, дорогая моя, не бывает. Жертвы нужны всегда, я имею в виду, конечно, разумные жертвы, а не оголтелое самопожертвование.

– Ты считаешь, что жизнь и покой близких – это разумная жертва? – недоверчиво спросила Люба. – Поверить не могу, что слышу это от тебя. Опомнись, Андрюша. Люди – не фигуры на шахматной доске.

– Это тебе только так кажется, – усмехнулся он. – Вся человеческая жизнь – одна большая длинная шахматная партия, понимаешь? Всего одна. Я понял это еще в детстве и много раз говорил тебе, помнишь?

– Помню. Я часто вспоминаю твои слова, – кивнула Люба.

– Тогда ты должна хорошо меня понимать. Эту партию нельзя начать и переиграть, если начал неправильно и сделал ошибку на первых же ходах. Ее нельзя бросить на середине или доигрывать по другим правилам, если что-то не получается. И в ней обязательно нужно уметь жертвовать одним, чтобы сохранить другое. Согласись, если вдуматься, между жизнью и шахматами гораздо больше общего, чем кажется на первый взгляд. Пожертвовать можно любой фигурой, кроме одной. Королем жертвовать нельзя, всем остальным – можно. Ты хочешь сказать, что твой отец, твой муж, твоя дочь, твой сын – это все короли в твоей игре? Так не бывает, Люба, король в партии только один. И знаешь почему?

– Почему? – послушно переспросила она.

– Потому что король в партии жизни – это ты сама. В моей партии король – я, в твоей партии – ты. Ты у себя одна. Всех много, а ты – одна. Если не станет Николая Дмитриевича, твоя партия на этом не закончится. И если не станет Родьки, ты тоже выживешь. И даже если, не дай бог, конечно, что-то случится с твоими детьми, все равно твоя партия будет продолжаться. Она закончится только тогда, когда умрешь ты сама, как заканчивается шахматная партия, когда погибает король. А все остальные люди вокруг тебя – это фигуры в твоей партии, которыми можно и нужно жертвовать, чтобы сохранить жизнь королю.

– Андрюша, то, что ты говоришь, – невероятно цинично. Ты хоть сам себя слышишь? Как это можно – пожертвовать близкими? – возмутилась Люба.

– Но ведь речь не идет о том, чтобы убивать близких, – рассмеялся Бегорский. – Речь идет о том, что вполне можно пожертвовать их покоем и удобством, чтобы сохранить себя.

– Ты действительно так считаешь?

– Конечно, – кивнул он.

– Я с этим не согласна. У человека есть только он сам, и с этим ты не споришь, ведь правда?

– Правда.

– Значит, единственное, чем он владеет в полной мере и имеет право распоряжаться, это тоже только он сам, его собственный покой и комфорт. Это действительно принадлежит ему, и он может этим жертвовать, сколько хочет. А посягать на чужое он не имеет права. Этим и отличается жизнь от шахмат.

– Умница! – Бегорский расхохотался. – Ты меня уела. Вот за что я тебя всегда ценил, так это за то, что у тебя есть собственная логика, с которой тебя невозможно сбить. Я с тобой, конечно, не согласен, но уважаю твою концепцию. А помнишь, как ты меня уела с Америкой, когда мы в первый раз разговаривали на берегу озера?

– Помню, – улыбнулась Люба. Она была рада, что разговор ушел в сторону от такой тяжкой для нее темы. – Ты тогда сказал, что не веришь ничему, чего не видел собственными глазами, а я спросила, бывал ли ты в Америке.

– Ага, – подхватил он, – я сказал, что не бывал, а ты тут же все перевернула с ног на голову и заявила, что, выходит, никакой Америки нет, раз я ее своими глазами не видел. Я тебя тогда сразу зауважал. И страшно злился на Родьку за то, что он ничего этого в тебе не видел и не ценил.

– Злился? – удивилась она. – Я не знала.

– А что ты вообще знала, шмакодявка? – насмешливо поддел ее Андрей. – Ты же была маленькая совсем.

– Да всего-то на два года младше вас с Родиком, не такая уж и маленькая, – возразила Люба.

– Ну, в том возрасте два года – это целая пропасть. Это сейчас два года значения не имеют, а тогда – совсем другое дело. А помнишь, как мы в первый раз все вместе из клуба возвращались после кино и Томка на меня набросилась за то, что я «Войну и мир» не читал и в любви ничего не понимаю?

– Конечно, помню.

– Я ведь, как только в Москву вернулся после каникул, сразу в школьной библиотеке «Войну и мир» взял и прочитал от корки до корки. Про войну было интересно, а про мир и любовь я пролистывал, скучно было.

– А я думала, ты сейчас скажешь, что прочитал Толстого и сразу понял, что любовь – это не ерунда, – уколола его Люба.

– Ничего подобного я не понял, – признался он, – но я понял другое: если Томка в этом разобралась, пробралась сквозь любовную скучищу и что-то поняла, значит, она умнее меня. И тогда я ее тоже зауважал. Кстати, как у нее дела?

– Нормально. Работает, руководит, деньги зарабатывает.

– Оправилась?

– Да как сказать… С виду – да. Спокойная, веселая, по театрам ходит, по концертам, по гостям. Я недавно к ней ездила. Выглядит она хорошо. Но знаешь, что она мне сказала? До смерти Гриши она жила одной жизнью, которая закончилась, ушла вместе с ним. Теперь началась другая жизнь, в которой никто не назовет ее Солдатиком и не скажет, как сильно ее любит. Жизнь, в которой она не любит никого так сильно, как Гришу. Она понимает, что новая жизнь другая, не такая, как прежняя, и ее надо достойно прожить, но ей очень трудно на эту жизнь настроиться, потому что в душе она все равно остается Гришиной женой. Понимаешь? Не вдовой, а именно женой. Для того чтобы жить новой жизнью, надо стать вдовой, а она по-прежнему жена. Тома говорит, что как будто выходит на сцену и произносит текст из совсем другой пьесы. Все актеры играют один спектакль, а она – какой-то другой и никак не может перестроиться и вспомнить правильный текст.