Свет Вечной Весны - Энджел Ди Чжан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В «тёмной комнате», когда я загружала плёнку в канистру с проявителем и готовила реактивы, время разбухало в воздухе, втекая в моё тело и вытекая из него. В отпечатанном снимке время милостиво застывало.
Через тридцать секунд я поднесла «Полароид» к глазам.
Из-за передержки Призрак окружало гало. Поскольку я-то не была белым пластиковым манекеном, я рассудила, что для меня экспозиция будет в самый раз.
Я сняла одежду.
Было двадцать первое декабря, самый короткий день в году. За закрытыми бархатными шторами окнами начинался снегопад. Сквозь щёлки в шторах там, где они отказывались встречаться, было видно, как снежинки кружатся в водоворотах и исчезают, когда их затягивает в пропасть.
Трубы отопления вразнобой клацали, распространяя вокруг металлическое тепло. Несмотря на это, я поёжилась, по плечам и бёдрам пробежали мурашки. Я отвернулась от камеры, подставив объективу спину и длинные волосы. Щёлкнула кнопкой дистанционного спуска, спрятав провод, соединявший её с аппаратом, за своей ногой.
Я вынула карточку из камеры и, чувствуя себя глупо, прижала её к сердцу, казавшемуся мне обнажённым. Волосы проступили на снимке первыми – тёмная река между берегами двух лопаток, которая сужалась к точке над копчиком. Затем появились ноги – длиннее, чем я их себе представляла.
Такой видела меня камера. И, поскольку я пребывала одновременно и перед фотоаппаратом, и за ним, такой видела себя я сама. Я провела взглядом по водопаду волос, по уравновешивающим друг друга бёдрам, по подъёму стоп.
Вложив полароидный снимок в папку в рюкзаке, я заправила камеру чёрно-белой плёнкой. Я использовала Ilford HP5 Plus, плёнку светочувствительностью 400 ISO. В последних своих работах в уличной фотографии я доводила этот параметр до 3200. Это позволяло мне снимать почти в темноте и печатать зернистые снимки, на которых реальность выглядела куда более шероховатой, чем когда-либо в действительности.
В студии я прибегала к противоположной хитрости, используя плёнку 200 ISO. Появлялось больше деталей. Изображения обретали глянцевое сияние там, где грани находили одна на другую, где границы «Я» встречались с миром.
Я повернулась лицом к камере и щёлкнула. И щёлкнула. И щёлкнула.
Я просидела в «тёмной комнате» до утра, отмеряя реактивы с помощью весов, а надежду – ударами сердца. К концу самой длинной ночи в году я выбралась оттуда навеселе от алхимического искусства и химических испарений.
Я не вносила никаких изменений в процесс перехода от негативного снимка к отпечатку-позитиву.
Полученное изображение было идеальным, потому что это была я, созданная мною же.
* * *
На Рождество, которое я отпраздновала вместе с семьёй Дэвида, я преподнесла ему переплетённый в кожу том греческих мифов с закладкой на истории Прометея. Ведь мы сблизились после спора о значении света на занятии по литературе. А он подарил мне кассету фотоплёнки размером с тахту. К ней был прилеплен стикер с запиской: «Чтобы снять фото, в которое ты сможешь упасть».
Позднее тем же вечером в гостиной, при свете луны, я отдала ему настоящий свой подарок:
– Ты говорил, что всё, чего тебе хочется на Рождество, это я.
Несколько долгих секунд Дэвид молчал. Потом положил фотографию и поцеловал мои пальцы.
– Почему у тебя на мизинце красная ленточка?
– Мама говорила, что Лаоюй, старик, живущий на луне, связывает невидимой красной лентой судьбы всех людей. На одном конце ты, а на другом – твой дуй сян. Душевный друг. По-китайски это звучит куда поэтичнее.
Дэвид стал на одно колено. Как волшебник, проделывающий фокус с монетой, он помахал одной рукой перед другой. На кончике его указательного пальца сверкнул бриллиант, закреплённый на золотом ободке.
– Эми Ву, ты выйдешь за меня замуж?
Я вспомнила, как мать говорила, что супружество – это дело не только мужчины и женщины, но также семейства мужчины и семейства женщины.
Я мотнула головой, чтобы вытряхнуть из неё всё, кроме счастливых мыслей о Дэвиде, и обо мне, и о нашем совместном будущем.
– Да.
Четырнадцать
Мама справлялась с джетлагом, поочерёдно то резко проваливаясь в сон, то упорно бодрствуя до глубокой ночи. Потом она сдалась:
– Я всё равно скоро поеду обратно в Китай, так зачем пытаться подстроиться под нью-йоркское время? Придётся проходить всё это сначала, когда вернусь домой.
Хмуря брови, она смотрела телеканалы на английском языке, расспрашивая меня о бомжах на улицах, и замечала, что в Америке у воды другой вкус. А ещё самым пристальным образом разглядывала затылок Дэвида, когда думала, что никто этого не видит.
Отец отправился в Нью-Йорк, поскольку этот город был его духовным домом. Он сказал, что Нью-Йорк напоминает ему Пекин, полный архитектурных чудес. Папа повсюду носил с собой скетчбук и бродил по улицам, рисуя здания и людей.
На вторую ночь мама разбудила меня, чтобы сказать, что отца нет в кровати. Я не спала, оставаясь вместе с ней, и рассказывала о своих злоключениях в колледже. Он вернулся со своим скетчбуком через три часа. Мать напала на него:
– Я за тебя волновалась! Ты не говоришь по-английски, и я боялась, что ты потерялся.
Он убрал блокнот в ящик.
– Улицы пронумерованы. Как я в принципе мог заблудиться?
На следующую ночь папа снова ушёл делать наброски.
* * *
За два дня до свадьбы мама пришла ко мне в комнату и встала на пороге:
– Айми, я хочу с тобой поговорить.
Я сложила вуаль, которую держала, и опустила на подушки. Мама села и похлопала по постели рядом с собой. Я села тоже.
– Что это такое? – Её пальцы скользили по слоям шёлка.
– Это моя вуаль. Плохая примета, если жених увидит платье невесты до свадьбы.
Я потянулась за вуалью и неумело приложила её к голове. Нижний край, протянувшись по покрывалу, съехал на пол.
Мама сдвинула брови:
– Она белая.
– Конечно, белая.
– Белая – к несчастью. Ты в ней будто в трауре. Или как призрак.
Я улыбнулась и запрокинула голову, чувствуя, как вуаль соскальзывает по плечам:
– На Западе свадебные платья белые.
Мама сложила руки на коленях:
– Айми, ты не можешь выйти замуж за Да-Ви-Де.
Она произнесла это так, будто эта идея только что всплыла у неё в мозгу. Мы обе знали, что это неправда.
Я сощурилась:
– В каком это смысле не могу?
– Я расскажу тебе историю, и ты поймёшь. Твоя тётя Эюн всегда любила раскрытым сердцем – как лепестки цветка. –
