Дверь с той стороны (сборник) - Владимир Михайлов

Он прислушался. Мила дышала реже и ровнее; кажется, уснула. Нарев усмехнулся, иронизируя над самим собой, а рука его продолжала гладить короткие, шелковистые волосы.

– Милый, что мы будем делать?

Опять этот голос – почти беззвучный, мягко, безболезненно проникающий в сознание. Голос, в котором обычно звучит профессиональный наигрыш, который наверное, останется навсегда. Но неужели даже здесь нельзя какое-то время не слышать ничьих голосов? Здесь, где один человек приходится, если прикинуть, наверное, на миллиарды миллиардов кубических километров пространства!

Истомин что-то буркнул, не оборачиваясь. Тут же узкие ладони невесомо легли ему на плечи, пальцы дотронулись до шеи.

– Уже много времени, нельзя же постоянно работать! Ты сжигаешь себя, милый, а я хочу, чтобы ты жил долго… И потом, тебе грозит опасность исчерпать себя! Не помню, кто это писал, что прерывать работу надо как раз тогда, когда становится ясно, как идти дальше. Ты помнишь, конечно, кто.

Он мысленно зарычал. Ему как раз было совершенно неясно, как идти дальше; все застопорилось, вместо четкой структуры была овсяная каша. Кашу Истомин терпеть не мог.

Вслух он, однако, рычать не стал. Подумал лишь: вопрос счастья и несчастья – вопрос количества. Что-то в меру – счастье. Сверх меры – беда. Мы пишем порой, что кто-то был счастлив безмерно. Бред. Счастье – это мера. Счастье: ты работаешь и знаешь, что потом, закончив, выйдешь из своего гнезда и, пройдя много ли, мало ли, постучишь у двери, за которой ждет тебя женщина. А беда – вот она: та же самая женщина сидит тут и мешает тебе работать.

Сделав такое заключение, Истомин снял ее ладони с плеч, поцеловал их и сказал настолько мягко, что сам удивился:

– Чего же ты хочешь?

– Может быть, сходим, посидим у кого-нибудь? Поболтаем… Или пойдем в бар…

– Я хочу еще поработать.

– Ах, я помешала? Извини…

Независимые нотки проскользнули в голосе Инны, и Истомин внутренне усмехнулся: женщинам свойственно тонко оценивать ситуацию. Сейчас прекрасно-слабый пол в дефиците, и Инна явно намекает, что я более заинтересован сохранить ее, чем она – меня. Не страшно, не страшно…

– Я сказал, мне надо поработать.

Она с минуту смотрела на него – странно, изучающе:

– Скажи: у тебя там тоже есть женщины?

Он не понял.

– Ну, в этом романе.

– А разве бывает иначе?

– А кто они?

– Чего ты хочешь?

– Я спрашиваю: с кого ты их пишешь? Наверное, ведь не с меня. С Милы? Или это Зоя?

– Слушай, да что ты, в самом деле…

– Ты, наверное, мысленно с этими женщинами, а вовсе не со мной. Милый, скажи… Ты считаешь, что ошибся? Да? Я мешаю? Ты ведь думал, что все ненадолго. Земля была так близка – и вдруг приходится продолжать случайную интрижку… Но разве я тебе навязывалась?

Он тяжело вздохнул.

– Слушай, сходи в бар одна – там, наверняка, сидит кто-нибудь.

Он и не глядя знал, что Инна сейчас сжала губы, глаза блеснули из-под опущенных ресниц – трансплантированных, конечно, а впрочем – кто их разберет.

Жестко прозвучали, удаляясь, ее шаги. Истомин облегченно вздохнул, но тут же нахмурился и снова бессмысленно уставился на диктограф, словно гипнотизируя аппарат взглядом.

Лифт стремительно пролетел по шахте; звонко щелкнул шлюз энергодвигательного корпуса, и кабина замерла. Капитан вышел. Вспыхнуло табло, голос повторил написанные красным слова: «ОСТОРОЖНО! ПРОВЕРЬ ИНДИКАТОР!» Капитан привычно коснулся нагрудного кармана. В этом корпусе следовало быть внимательным.

Проходя мимо узких дверок, Устюг прислушался к негромким голосам:

«Я первый накопитель. Энергия – норма. Расхода нет».

«Я второй накопитель. Под нагрузкой. Расход – одна десятая».

Устюг машинально кивал в ответ на рапорт каждого автомата. Кивал просто по привычке: на деле он их даже не слышал. Он и так знал, что накопители в порядке. А вот батареи…

По узкому трапу он спустился к батареям.

«Я первый блок. Вышел из строя. Опасности нет».

Капитан глянул на свой индикатор. Опасности не было.

«Я второй блок. Вышел из строя. Опасности нет».

Капитан протянул руку к дверце. Нажал предохранитель. Отворил.

Пахло холодной гарью. Сгоревшая изоляция теперь осела и покрывала пол, словно кто-то в спешке и страхе жег здесь бумаги. На самом деле тут сгорело нечто большее, чем секреты: судьба тринадцати человек. Но пепел – не самое страшное… Капитан ладонью счистил остатки сгоревшего защитного слоя, нагнулся, вгляделся. Тончайшие пластины батарей – вот что было главным. Они были просты, изготовить их заново вроде бы не составляло труда – одну, десять, даже сто. Но точность сплава, отделка поверхности… И к тому же, сто – куда ни шло, но в шести блоках их было более полумиллиона. Это была бы задача на годы. Годы требуют великого терпения. Хватит ли его? Об этом размышлял капитан, вертя в пальцах обрывок изоляции. Потом сигнал прервал его мысли: зажужжал аппарат на стене. Он ответил.

– Капитан? – В голосе Веры была тревога. – Вы нужны здесь, капитан. Быстрее, пожалуйста…

По голосу он понял: что-то произошло.

Выйдя из каюты в салон после маленькой ссоры с Истоминым, Инна остановилась. Идти в бар одной было все-таки неприлично, хотя это происходило и не в городе, а на корабле, где все всех знали. Именно здесь, чтобы не опуститься, надо соблюдать все условности, принятые в мире. Лучше всего пригласить Нарева: рыцарь. И с ним интересно.

Она постучала, сразу же вошла – испуганно улыбнулась, потом улыбка стала лукавой. Она прошептала извинение и отступила в салон.

Настроение у нее сразу испортилось.

Так никого и не найдя – из тех, конечно, кого стоило искать, – она, подавляя внутреннее сопротивление, направилась в бар одна. Еремеев сидел там в одиночестве. Инна сделала большие глаза.

– Валентин, что с вами? Вы поссорились?

Она, конечно, видела, что они не поссорились – Еремеев был настроен благодушно. Это и укололо ее: сама она чувствовала себя далеко не так хорошо.

– Нет? А я подумала…

Сегодня вечером занимать общество предстояло Карачарову. Он согласился на это с неохотой, но, в общем, говорить о своем деле ему всегда нравилось, независимо от того, кто его слушал. И он решил не столько рассказывать, сколько просто вслух поговорить сам с собой о пространстве и о том, что бескрайне простиралось за округлыми стенками их мирка, и о сопространстве, которое было рядом, и все же не воспринималось никакими органами чувств.

Физик уселся в одном из кресел салона, кивнул Петрову, без которого теперь салон просто нельзя было представить, и тут же отвернулся, боясь, что старик сочтет это движение приглашением к разговору. Готовиться нужно было именно в салоне: иногда та форма изложения, что вызревает в тесной комнате, совершенно не звучит в обширном зале – даже если ты оперируешь только фактами. А тут ведь – сплошные гипотезы. С какой же, кстати, начать?