Вслед кувырком - Пол Уиткавер

Что Джеку кажется самым странным и удивительным в «Мьютах и нормалах» – так это то, что, несмотря на всю сложность: частые броски костей с разным числом граней и почти оккультные таблицы, по которым определяется даже не исход события, а происходило вообще такое событие или нет, огромное количество и разнообразие ситуаций, которые могут возникнуть между игровым и неигровым персонажем в придуманном мире, чьи глубинные тайны неизвестны даже его создателю, кропотливая работа вычерчивания надежных карт только по словесным описаниям Мастера того, что видят персонажи в конкретный момент плюс еще дополнительная трудность слежения за виртами, идущими квазинезависимыми путями игры в Сети, – несмотря на все это и многое другое, что превращает описание игры в непроницаемые изощренные арканы, отпугивающие непосвященных (Билл послушал объяснения Джека и Джилли минут пять и заявил: «Рассчитывать на счетах свой подоходный налог, ожидая в приемной дантиста – и то куда увлекательней», и столь же решительно, хотя и не так красноречиво, реагировала Эллен)… так вот, несмотря на все это, «Мьюты и нормалы» – без вопросов – самая захватывающая из всех игр, в которые Джеку приходилось играть. Ни одна другая игра не захватывала его воображение столь сильно и не казалась такой волшебной – и при этом такой реальной.

Когда Джек держит в руке карточку Чеглока, или Феникса, или Халцедона, чтобы посмотреть, что там написано, или добавить или изменить запись, воображение пробивается сквозь чащу карандашных цифр и слов, через изгородь тоненьких синих строчек к идущей на той стороне жизни. Не то чтобы он видел этих трех мьютов каким-то дурацким зрением другого измерения… хотя может их отлично описать, и не только благодаря иллюстрациям на коробке и в книге правил. Чеглок – высокий и, по меркам нормалов, худой, даже изможденный, с плюмажем на шее, как у сойки, а на голове развевается гребень из перьев, будто ирокез у панка – развевается всегда, когда Чеглока что-то волнует, а это бывает часто. Феникс – безволосый, черная кожа изрыта трещинами, пылающими, как жилы магмы, а Халцедон – живая статуя, вытесанная из гранитной глыбы, слабые глаза глубоко сидят в морщинистом как камень лице, прикрытые от безжалостного наземного света парой черных очков, как у Стиви Уандера. Но Супермена и Шерлока Холмса Джек тоже мог бы описать, и это вовсе не значит, что они существуют независимо от его способности их себе представить. Тут другое. То, что он чувствует за картами или посредством карт, это что-то посильнее. Такое, что он представляет себе, а не создает воображением.

И даже Джилли, обычно из них двоих более скептичная, признает за этой игрой какую-то странную убедительность. Поскольку близнецы так часто осознают свое существование под углом к той плоскости, которую они полушутя называют «Страной Одиночек», идея других миров рядом для них не слишком чужда. Иногда ночью, когда они лежат в параллельных вселенных в своих койках, а запах травки и мешанина неразборчивых голосов доносятся сквозь открытое окно с верхней террасы, где дядя Джимми и Эллен делят свою тайну, о которой до вчерашнего дня никто и не подозревал, Джек и Джилли лихорадочно обсуждают массу абсурдных вопросов, как первокурсники колледжа – философию, все вполне серьезно и притом так умозрительно, что всерьез они это принимать не могут. Например, допустим, что Чеглок и все прочие где-то существуют, в какой-то форме. Зависит ли их судьба в этом «где-то» от перестука костей на столе для пикников в доме Дунов? Или же наоборот: их мысли, действия или желания каким-то образом управляют выпадением граней на костях в этом мире? Существовали ли мьюты и нормалы до того, как появилась игра, или игра их вызвала к жизни, словно какой-то магический обряд? Если верно первое, то не они ли вложили в мозг дяде Джимми идею «Мьютов и нормалов», как могла бы Полярис тайно вложить мысль в мозг нормала? А если да, то для какой цели? Или их притянула игра – точнее, идея игры. – инстинктивно, как мотыльков и прочих ночных насекомых тянет к окнам веранды на свет шестидесятиваттной лампочки над столом, где дядя Джимми выглядывает из-за барьера, сложенного из коробок, скрывая глаза за темными линзами (чтобы не показывать красноту, свидетельствующую о травке, которую он любит покурить перед игрой, а Джек и Джилли делают вид, будто не замечают этой привычки, как не замечает дядя Джимми исчезновений сигарет из своих заначек), а они ждут, пока дядя Джимми начнет объявления.

– Ладно, – говорит он, отпивая «Будвайзер» из бутылки, первой за вечер. Обычно сеансы игры тянутся несколько часов, или столько, сколько надо дяде Джимми, чтобы выпить всю шестерку бутылок, а за это время в мире игры могут пройти и мгновения, и целые месяцы. – Если я правильно помню, до того, как нас так грубо прервала Белль, вы решили запрятаться на ночь в заброшенном доме. Так?

Вопрос риторический. Несмотря на травку и пиво, ещё никогда не бывало, чтобы дядя Джимми хоть что-то забыл из прошлого сеанса игры. Во всяком случае, когда Джек и Джилл пытаются втереть ему очки, он их ловит, хотя это не значит, что они не будут продолжать свои попытки. Уж в этом смысле они точно пошли в отца. Вообще-то всегда есть шанс, что дядя Джимми проверяет их память, пытаясь сам втереть им очки – в конце концов, он ведь брат Билла. Ну, наполовину – по отцу.

– Верно, – подтверждает Джилли. – И там в подвале нашли потайную дверь, которая сперва не открывалась, помнишь? Вирт, стоящий на страже, был по-настоящему старый, и никто не пытался его пройти или даже с ним говорить уже сотню лет. Он малость тронулся или просто в детство впал от такого долгого одиночества. И был не особо умен – у него даже имени не было.

– Лучшие из сторожевых виртов умом не отличаются, – говорит дядя Джимми. – Сделай их разумными, и они от большого ума станут сами решать, открывать или не открывать. Умных виртов можно запугать или подкупить – точно как людей и их виртов. А тупые программы упрямы и хранят верность, что бы там ни происходило.

– Да, но их можно перепрограммировать. Тельпы так делают с помощью псионики, а нормалы – псибертронными приборами. – Как обычно, Джилли не удержалась от роли всезнайки. – И вот это мы и сделали. У меня Полярис субвиртуализировала программу так, чтобы она пропускала нас, а все остальное – нет. – Джилли выбрасывает кулак в воздух: – Да здравствуют тельпы!

Еще одно свойство «Мьютов и нормалов», общее с некоторыми книгами и снами – способность создавать свою сетку времени. Не важно, сколько прошло между сеансами игры: как только Джек и Джилли ее возобновляют, будто возвращаясь к заложенной странице или согретой сном подушке, истинное время отступает на задний план, а на первый выходит время игры, с того места, где остановилось, будто остановки и не было. События, которые описывает Джилли, произошло несколько дней назад, в четверг вечером, перед прибытием Билла (или приходом Белль), но в счете игры это было лишь мгновение назад.

– Полярис этой старой уродине даже имя дала, – продолжает Джилли со смешком, превращающимся в гогот. – Амбар.

Имя напоминает миссис Эмбер, местную вдову неопределимого, хотя почтенного возраста. Амбар, как ее уже наверняка не первыми окрестили Джеки Джилли, владеет лавочкой «Наживка и снасти Эмбер» – небольшим сарайчиком у бухты Литтл-бей, на велосипеде через шоссе № 1, где Дуны держат свою семейную яхту: потрепанное, но все еще мореходное (хотя бы по бухте) алюминиевое каноэ. Миссис Эмбер – маленькая, круглая, морщинистая коротышка, известная источаемым ею мощнейшим запахом лаванды, кожей, столь смуглой, что цвет ее напоминает апельсин, и собачкой Флосси – запаршивевшим и злобным той-пуделем, которого она с собой таскает, прижимая к надушенной груди, как ведьма – своего фамилиара.

– Не задирай нос, – ворчит дядя Джимми, тыча сигаретой, сменившей пивную бутылку. – Для тельпа четвертого уровня вроде Полярис перепрограммировать вирта, даже тупого – колоссальная удача. Тебе повезло с броском.

Джилли пожимает плечами с небрежностью вечного везунчика.

– Как бы там ни было, а сейчас утро, и пора убивать нормалов – правда, Джек? Смерть нормалам!

– Не торопись, красотка, – перебивает дядя Джимми, улыбаясь. – Там еще всякие мерзости бродят в ночи.

В самодовольной ухмылке Джилли смешались сахар и сладкий яд.

– Но мы же уже отстояли стражу, дядя Джимми! Перед концом игры это было последнее!

– Что-то не помню.

– Это от пива, дядя Джимми. От него у тебя забывчивость.

Дядя Джимми в пародийном салюте вскидывает бутылку вверх.

– За забывчивость! – Он отпивает приличный глоток и спрашивает: – Ладно, так кто первую стражу стоять будет?

– Но это же было в прошлый раз! – ноет Джилли. – Вот у Джека спроси!

– А что, он разве тоже не может соврать?

– Джек не врет!

– Брось, Джилли! – Злой свет лампы снимает тени с лица дяди Джимми, когда тот глядит в небо. – Джек делает то, что ты ему говоришь.