Арабская поэзия средних веков - Аль-Мухальхиль

Омар ибн Аби Рабиа

{119}

«Соседка, скажи, чем утешилась наша сестраВ долинной развилине, где Азахир и Харра?»

Сказала — и, видя, что нет ни врага, ни предателя,Свернули с лужайки на гладкое темя бугра,

Где ветви свои опустили высокие пальмы,А почва была от недавнего ливня сыра,

На листьях роса прилегла, как туманное облако,Которого выпить не в силах дневная жара.

Сказала: «Когда б в эту ночь мои грезы исполнились,И внука Мугиры наш дом приютил до утра!

Когда разойдутся докучные люди, — о, если быНас тень осенила полою ночного шатра!»

А я говорил: «Дни и ночи о ней лишь я думаю.Седлайте верблюдов! Сегодня в дорогу пора!»

А те увидали, что пыль под ногами верблюжьимиКлубится вдали, где отлогая встала гора.

Сказала соседка: «Гляди, присмотрись же! О, кто этоПлывет по пескам на верблюде белей серебра?»

И та отвечала: «То Омар, клянусь, я уверена.Бурнус узнаю, я достаточно взором остра».

«Ужели?» — воскликнула. Та отвечала:«О, радуйся! То встреча желанная, — будь же душою бодра!»

Любимая молвила: «Значит, желанья исполнились.Легко, без заботы, без горести — словно игра…

Что он завернет в нашу сторону, я и не чаяла,С одной лишь мечтой коротала свои вечера.

Но тайную встречу всевышняя воля ускорила,Тревогу души успокоила вестью добра».

И спешились мы, и сказали приветствие девушке.Потупясь, она приоткрыла ворота двора.

Сказала: «Салям! Для верблюдов укрытие темноеНайдется до часа, когда засияет Захра{120}.

И если как гости у нас вы сегодня останетесь,Окажется завтра счастливей, чем было вчера».

Мы скрыли верблюдов, к молчанью верблюды приучены,Спят тихо, покамест их шерсть от росы не мокра.

Укрылись и мы, а меж тем сторожа успокоились,В пустыне уже не видать ни огня, ни костра.

Вот вышла, три девушки с ней, изваяньям подобные,Газелью скользнула, летящего легче пера.

О, весть приближенья! Она словно ветром повеяла,—Так сладок весной аромат лугового ковра.

Сказала: «Хваленье Аллаху, клянусь я быть верною.И ночи хвала, — эта ночь и добра и мудра!»

Вы, суд мирской! Слуга Аллаха, тот,Кто судит нас, руководясь законом,Пусть жен не всех в свидетели зовет,Пусть доверяет лишь немногим женам.

Пусть выберет широкобедрых жен,В свидетели назначит полногрудых,Костлявым же не даст блюсти закон —Худым, иссохшим в сплетнях-пересудах.

Сошлите их! Никто из мусульманСтоль пламенной еще не слышал просьбы.Всех вместе, всех в один единый стан,Подальше бы! — встречаться не пришлось бы!

Ну их совсем! А мне милее нетКрасавицы роскошной с тонким станом,Что, покрывалом шелковым одет,Встает тростинкой над холмом песчаным.

Лишь к эдаким благоволит Аллах,А тощих, нищих, с нечистью в сговоре,Угрюмых, блудословящих, перях,Ворчуний, лгуний, — порази их горе!

Я жизнь отдам стыдливой красоте.Мне знатная, живущая в палатеКрасавица приятнее, чем те,К которым ночью крадутся, как тати.

Я видел: пронеслась газелей стая.Вослед глядел я, глаз не отрывая,—

Знать, из Куба{121} неслись они испуганноШирокою равниною без края.

Угнаться бы за ними, за пугливыми,Да пристыдила борода седая.

Ты старый, очень старый, а для старогоУж ни к чему красотка молодая.

Отвернулась Бегум, не желает встречаться с тобой,И Асма перестала твоею быть нежной рабой.

Видят обе красавицы, сколь ты становишься стар,А красавицам нашим не нужен лежалый товар.

Полно! Старого друга ласкайте, Бегум и Асма,Под деревьями нас укрывает надежная тьма.

Я однажды подумал (ту ночь я с седла не слезал,Плащ намок от дождя, я к селению Джазл подъезжал):

О, какая из дев на вопрос мой ответить могла б,Почему за любовь мне изменою платит Рабаб?

Ведь, когда обнимал я другую, — казалось, любя,—Я томился, и жаждал, и ждал на свиданье — тебя.

Если женщины верной иль даже неверной я раб,Мне и та и другая всего лишь — замена Рабаб.

Обещай мне подарок, хоть я для подарков и стар,—Для влюбленной души и надежда — достаточный дар.

Я покинут друзьями, и сердце мое изболело:Жажду встречи с любимой, вздыхаю о ней то и дело.

И зачем мне совет, и к чему мне любезный ответ,И на что уповать, если верности в любящей нет?

Кто утешит меня? Что мне сердце надеждою тешить?Так и буду я жить — только смерть и сумеет утешить.

В стан я племени прибыл, чьих воинов славны дела.Было время покоя, роса на пустыню легла.

Там я девушку встретил, красивее всех и стройней,Как огонь, трепетали запястья и бусы на ней.

Я красы избегал, нарочито смотрел на других,Чтобы чей-нибудь взор не приметил желаний моих,

Чтоб соседу сказал, услаждаясь беседой, сосед:«Небесами клянусь, эта девушка — жертва клевет».

А она обратилась к подругам, сидевшим вокруг,—Изваяньем казалась любая из стройных подруг:

«Заклинаю Аллахом — доверюсь я вашим словам:Этот всадник заезжий пришелся ли по сердцу вам?

К нам войти нелегко, он же прямо проходит в шатер,Не спросившись, как будто заранее был уговор».

Я ответил за них: «Коль приходит потайный женихНа свиданье любви, никакой ему недруг не лих!»

Радость в сердце влилась, как шатра я раздвинул края,А сперва оробел, хоть вела меня воля своя.

Кто же к ней, белолицему солнцу в оправе зари,Не придет повидаться, лишь раз на нее посмотри?

Возле крепости Амир я вспомнил, подруга, тебя,У колодца я вспомнил — слеза из очей излилась.

Значит, здесь и привал верблюдицам легким моим,Если путь и далек, не спешим мы на этот раз.

Сам с собой говорить я стал о своей Зайнаб,И слова о любви не скудели, к любимой мчась.

Вспоминаю о ней, когда солнце приходит к нам,Вспоминаю о ней, когда солнце уходит от нас.

Много женщин кругом — со мною она лишь одна,Я стихи лишь о ней слагаю, у сердца учась.

Если кто заслужить благосклонность хочет мою,Пусть в речах его будет восторгов моих пересказ.

Если взор затуманится, я говорю: «Может быть,Это образ Зайнаб туманит зрачки моих глаз?»

Если ноги в пути онемеют, вспомню ее,—И уже ободрился и боль в ногах унялась.

Возле Мекки ты видел приметный для взора едваСлед былого кочевья. Не блеснет над шатром булава,

И с востока, и с запада вихри его заносили,—Ни коней, ни людей, — не видать и защитного рва.

Но былую любовь разбудили останки жилища,И тоскует душа, как в печали тоскует вдова.

Словно йеменский шелк иль тончайшая ткань из ДжарубаПерекрыла останки песка золотого плева.

Быстротечное время и ветер, проворный могильщик,Стерли прежнюю жизнь, как на пальмовой ветви слова.

Если влюбишься в Нум, то и знахарь, врачующий ловкоОт укусов змеи, потеряет над ядом права.

В Нум, Аллахом клянусь, я влюбился, но что же? — Я голосВопиющий в пустыне, и знаю: пустыня мертва.

За даренья любви от любимой не вижу награды,Дашь взаймы ей любовь — жди отдачи не год и не два.

Уезжает надолго, в затворе живет, под надзором,—Берегись подойти — за ничто пропадет голова!

А покинет становье — и нет у чужого надеждыВновь ее повстречать, — видно, доля его такова!

Я зову ее «Нум», чтобы петь о любви без опаски,Чтоб досужей молвы не разжечь, как сухие дрова.

Скрыл я имя ее, но для тех, кто остер разуменьем,И без имени явны приметы ее существа.

В ней врага наживу, если имя ее обнаружу,—Здесь ханжи и лжецы, клевета негодяев резва.

Сколько раз я уже лицемеров не слушал учтивых,Отвергал поученья ее племенного родства.

Сброд из племени сад твоего недостоин вниманья,Я ж известен и так, и в словах моих нет хвастовства.

Меня знают и в Марибе все племена, и в Дурубе,{122}Там, где резвые кони, где лука туга тетива.

Люди знатные мы, чистокровных владельцы верблюдов,Я испытан в сраженьях, известность моя не нова.

Пусть бегут и вожди, я не знаю опасностей бранных,Страх меня не проймет, я сильнее пустынного льва.

Рода нашего жен защищают бойцы удалые,В чьем испытанном сердце старинная доблесть жива.

Враг не тронет того, кто у нас покровительства ищет,И о наших делах не забудет людская молва.

Знаю, все мы умрем, но не первые мы — не исчислитьВсех умерших до нас, то всеобщий закон естества.

Мы сторонимся зла, в чем и где бы оно ни явилось,К доброй славе идем, и дорога у нас не крива.

У долины Батха вы спросите, долина ответит:«Это честный народ, не марает им руку лихва».

На верблюдицах серых со вздутыми бегом бокамиЛишь появимся в Мекке, — яснее небес синева.

Ночью Ашаса{123} кликни — поднимется Ашас и ночью,И во сне ведь душа у меня неизменно трезва.

В непроглядную ночь он на быстрой верблюдице мчитсяОдолел его сон, но закалка его здорова;

Хоть припал он к луке, но и сонный до цели домчится.Если б сладостным сном подкрепиться в дорогу сперва!

Он пробрался к тебе, прикрываясь полуночным мраком,Тайну блюл он ревниво, от страсти пылал он жестоко.

Но она ему пальцами знак подала: «Осторожно!Нынче гости у нас — берегись чужестранного ока!

Возвратись и дозор обмани соглядатаев наших,И любовь обновится, дождавшись желанного срока».

Да, ее я знавал! Она мускусом благоухала,Только йеменский плащ укрывал красоту без порока.

Тайно кралась она, трепетало от радости сердце,Тело в складках плаща отливало румянцем востока.

Мне сказала она в эту ночь моего посещенья,—Хоть сказала шутя, упрекнула меня без упрека;

«Кто любви не щадит, кто упорствует в долгой разлуке,Тот далеко не видит, и думает он не глубоко:

Променял ты подругу на прихоть какой-то беглянки,—Поищи ее в Сирии или живи одиноко».

Перестань убивать меня этой жестокою мукой —Ведь Аллаху известно, чье сердце блуждает далёко.

Я раскаялся в страсти, но страсть — моя гостья опять.Звал я скорбные думы — и скорби теперь не унять.

Вновь из мертвых восстали забытые муки любви,Обновились печали, и жар поселился в крови.

А причина — в пустыне покинутый Сельмою дом,Позабыт он живыми, и тлена рубаха на нем.

И восточный и западный ветер, гоня облака,Заметали его, расстилали покровы песка.

Я как вкопанный стал; караван мой столпился вокругИ воззвал я к пустыне — на зов не откликнулся звук.

Крепко сжал я поводья верблюдицы сильной моей,—А была она черная, сажи очажной черней.

Коротко закричит, и пустыня лишь отгул один —Крик обратно до нас донесет из песчаных теснин.

Простись же с Рабаб — но себя ободри,За слово привета ее одари.

Рабаб надо мной издевалась, бывало,Мне влажные губы сама предлагала,

Свивался с упреком лукавый намек,Привет же тебе, о сладчайший упрек!

Бывало, уж место и время назначит,Придешь — и обманом опять озадачит.

Тогда лишь встречались, когда караванВ долине Мина свой раскидывал стан{124}

Дорогой на Мекку; камнями в том местеВелит Сатану побивать благочестье.

Покинутый ею, утешься и вновьВернуть не пытайся былую любовь.

Смирись, позабудь о душевном недуге,Смирись, не ищи, где она и подруги.

Любая из них — молодая краса —Как будто с усердием чтит небеса,

Лукавые, будто стремятся к святыне,Как путник к воде в раскаленной пустыне.

За искренность им прямотой воздаешь,А ежели лгут, так и ложью за ложь.

Но все же я девушку, слывшую скрытной,Отправил к Рабаб со своей челобитной,

Хоть верит любимая мне одномуИ в двери проникнуть не даст никому,

Но девушка все же не зря ворковала:Рабаб от лица отвела покрывало.

Терзает душу память, сон гоня:Любимая сторонится меня,

С тех пор как ей сказали: «Он далечеИ более с тобой не ищет встречи».

Отворотясь, не обернулась вновь,—И увидал я щеку лишь и бровь.

На празднике, с ним очутившись рядом,Она добычу прострелила взглядом

И так сказала девушкам и женам,Как антилопы легкие, сложенным:

«Он будет плакать и стенать, потомИ упрекать начнет, — так отойдем!»

И отошла девическая стая,Крутые бедра плавно колыхая.

Как раз верблюды кончили свой бег,И караван улегся на ночлег.

И было так, пока не возвестилаЗаря рассвет, и не ушли светила.

Мне друг сказал: «Очнись, разумен будь!Уж день настал, пора пускаться в путь

На север, там тебя томить не станут,Не будешь там в любви своей обманут».

И ночь ушла, и наступил рассвет —И то была горчайшая из бед.

Долго ночь не редела, душой овладела тоска,Но послала Асма в утешенье ко мне ходока,

От нее лишь одной принимаю упрек без упрека,Хоть и много любил и она не одна черноока.

Но она улыбнется, — и я уж и этому рад,Счастлив, зубы увидя, нетающих градинок ряд.

Но ходок, увидав, что еще не проснулся народ,Возвратился и стал колотушкой стучать у ворот.

Он стучал и стучал, но из наших никто не проснулся.Надоело ему, и обратно к Асме он вернулся.

И рассказывать стал, прибавляя того и сего:«Хоть не спали у них, я не мог достучаться его,

Где-то скрылся, сказал — у него, мол, большие дела.Так и не дал ответа». Но тут она в ярость пришла.

«Я Аллахом клянусь, я клянусь милосердным творцомЧто до самого раджаба{125} я не пущу его в дом!»

Я сказал: «Это старая ссора, меня ты прости,—Но к сердцам от сердец подобают иные пути».

Вот рука моя, в ней же и честь и богатство мое,А она: «Ты бы раньше, чудак, протянул мне ее!»

Тут к ней сводня пришла, — а они на подобное чуткиК деловым разговорам умеют примешивать шутки.

Голос тихий у них, если гневом красавица вспыхнет,Но становится громок, едва лишь девица затихнет.

Говорок у распутницы вежливый, неторопливый,А сама она в платье паломницы благочестивой.

И ее наконец успокоила хитрая сводня:«Все-то воля господня — сердиться не стоит сегодня».

В час утренний, от взоров не таим,Горел костер перед шатром твоим.

Но кто всю ночь подкладывал алоэ,Чтоб он струил благоуханный дым?..

Я Зайнаб свою не склоняю на встречу ночную,Не смею невинность вести на дорогу дурную.

Не так луговина в цветах, под дождем животворным,Когда еще зной не растрескал поверхность земную,

Как Зайнаб мила, когда мне она на ухо шепчет:«Я мир заключила иль снова с тобою воюю?»

В гостях мы не видимся — если ж тебя и увижу,Какой-нибудь, знаю, беды все равно не миную.

Меня ты покинула, ищешь себе оправданья,Но я неповинен, тоскую один и ревную.

Убит я печалью, горчайших не знал я разлук.В груди моей буйствует сердца неистовый стук.

Невольные слезы струятся, свидетели мук,—Так воду по каплям прорвавшийся точит бурдюк.

Она уезжает, уж руки проворные слугНа гордых двугорбых дорожный навьючили вьюк.

К щекам моим кровь прилила и отхлынула вдруг —Я знаю, навек отъезжает единственный друг.

О сердце, страстями бурлящий тайник!А юность меж тем отвратила свой лик.

О сердце, ты властно влечешь меня к Хинд,—Ты, сердце, которым любить я привык.

Сказал я — и слезы струились из глаз,Ах, слез моих не был исчерпан родник.

«Коль Хинд охладела, забыла любовь,Когда наслажденьем был каждый наш миг,—

Погибнет, клянусь, человеческий род,Всяк сущий на свете засохнет язык!»

Я эту ночь не спал, томим печалью.В бессоннице за ночь одну зачах.

Любимое создание Аллаха,Люблю ее и гневной и в сердцах.

В моей душе ее всех выше место,Хоть прячется изменница впотьмах

Из-за того, что клеветник злосчастныйМеня в коварных очернил речах.

Но я молчу, ее несправедливостьТерплю без слов, ее напрасен страх.

Сама же связь оборвала, как людиВеревку рвут, — суди ее Аллах!

Мне говорят, что я люблю не всей душой, не всем собой,Мне говорят, что я блужу, едва умчит тебя верблюд.

Так почему же скромно взор я отвращаю от всего,К чему, паломничая, льнет весь этот небрезгливый люд?

Не налюбуется толпа на полоумного, из тех,Кого в мечетях и домах за ум и благочестье чтут.

Уйдет он вечером, спеша грехи дневные с плеч свалить,А возвратится поутру, увязший пуще в ложь и блуд!

От благочестия давно меня отторгнула любовь,—Любовь и ты — два часовых — очаг страстей моих блюдут.

Глаза мои, слезы мои, что вода из ведра!Трепещете, веки, от горести красны вы стали!

Что с вами творится, лишь милая вспомнится вам!Мученья любви, как вы душу томить не устали!

Хинд, если б вчера ты рассеяла горе мое,Когда б твои руки, о Хиид, мою грудь не терзали!

И если могу я прощенье твое заслужить,Прости мне, хотя пред тобой я виновен едва ли.

Скорее постыдно тебе надо мною мудрить —Приближусь едва, от меня поспешаешь подале.

Обрадуй меня, подари мне подарок любви!Я верен тебе, как и был при счастливом начале.

И сам не чаял я, а вспомнилО женщинах, подобных чуду.Их стройных ног и пышных бедерЯ до скончанья не забуду.

Немало я понаслаждался,Сжимая молодые груди!Клянусь восходом и закатом,Порока в том не видят люди.

Теперь себя я утешаю,Язвя неверную упреком,Ее приветствую: «Будь гостьей!Как ты живешь в краю далеком?»

Всевышний даровал мне милостьС тобою встретиться, с ревнивой.А ты желанна мне, как ливень,Как по весне поток бурливый!

Ведь ты — подобие газелиНа горке с молодой травою,Или луны меж звезд небесныхС их вечной пляской круговою.

Зачем так жажду я свиданья!И убиваюсь, и тоскую…Ты пострадай, как я страдаю,Ты поревнуй, как я ревную!

Я за тобой не соглядатай,Ты потому боишься встречи,Что кто-то пыл мой опорочил,Тебе шептал кривые речи.

Что с этим бедным сердцем сталось! Вернулись вновь его печали.Давно таких потоков слезных мои глаза не источали.

Они смотрели вслед Рабаб, доколь, покинув старый стан,Не скрылся из виду в пыли ее увезший караван.

Рабаб сказала накануне своей прислужнице Наиле:«Поди скажи ему, что, если друзья откочевать решили,

Пусть у меня, скажи ему, он будет гостем эту ночь,—На то причина есть, и я должна достойному помочь».

И я прислужнице ответил: «Хоть им нужна вода и пища,Мои оседланы верблюды и ждут вблизи ее жилища!»

И провели мы ночь ночей — когда б ей не было конца!За часом час впивал я свет луноподобного лица.

Но занималось утро дня — и луч сверкнул, гонитель страсти,Блестящий, словно бок коня бесценной золотистой масти.

Сочла служанка, что пора беду предотвратить, сказавТому, кто доблестен и юн, горяч душой и телом здрав:

«Увидя госпожу с тобой да и меня при вас, чего быЗавистник не наклеветал, — боюсь я ревности и злобы.

Смотри, уже не видно звезд, уже белеет свет дневной,А всадника одна лишь ночь окутать может пеленой».

При встрече последней Рабаб говорила: «О друг!Ты разве не видишь, какие тут люди вокруг?

Побойся же света! Меж тех, с кем беседы ведешь,Здесь есть клеветник, и на нас уже точнт он нож».

И я ей ответил: «Аллах нас укроет и ночь.Даруй же мне благо, счастливых минут не просрочь!»

Она отказала: «Ты хочешь мой видеть позор!» —Ничто мне не слаще, чем этот разгневанный взор!

Потом я всю ночь наслаждался любовной борьбойС газелью, из тех, что в пустыне пасутся толпой.

И время летело, и ночь донеслась до утра,Светила склонились, и их потускнела игра.

Сказала: «Пора избегать клеветнических глаз.Уж близится утро, уж ночь отбегает от нас».

Я к спутнику вышел, еще погруженному в сон,С седлом под щекою, с подстилки соскальзывал он.

Ему я сказал: «Оседлай поскорее коня —Уже на востоке я проблески вижу огня».

Когда ободняло, я был уже в дальнем краю.О, если б вернуть мне любовную полночь мою!

Опомнилось сердце, но стал я печален и слаб.Отринул я радость, забыл и любовь и Рабаб.

Я жаждал свиданья, она же корила меня,Невинность мою за чужую виновность кляня.

Ища утешенья, тогда я к рассудку прибег —Пора подошла, на висках проступал уже снег.

И вот от Рабаб появился с вопросом гонец:«Раскаялся ль он, образумился ль он наконец?

Кто смог бы потайно на истину мне намекнуть?И правда ль, что он собирается нынче же в путь?»

О, если с конем не смогу разлучить ездока,Пусть я до могилы не выпью воды ни глотка!

Она к безутешному тайно послала гонца,Сулила награду, которой все жаждут сердца.

Она упрекала того, кто безумно влюблен,Кто страстью палим, кто измучен, — и ринулся он,

На крыльях понесся, стопы не касались земли.Советы друзей образумить его не могли,

Напрасно они порицали мой страстный недуг,Порочить тебя — вот Аллах! — не посмеет и друг.

Так сильно страдал я, так болен я был поутру,Что, видя меня, все подумали — скоро умру.

Кто болен любовью и ревности ведал кипенье,Кто долго терпел и, страдая, теряет терпенье,

Тот жаждет всечасно, и цель им владеет одна,Но, сколько ни бейся, ни ближе, ни дальше она.

Подумает только: «Я хворь одолел!» — но, угрюмый,Вновь страстью кипит, осаждаем назойливой думой:

«Она холодна», — и тотчас из горящих очейПокатятся слезы и в бурный сольются ручей.

Когда он один, со своею желанной в разлуке,Бедняк убежден, что до гроба не кончатся муки.

Он призраком бродит, покойником стал, хоть и жив,На плечи любовь непосильною ношей взвалив.

И жизнь ненавистна, и ум ни во что не вникает.Кто любит такую, на гибель себя обрекает;

Лишится ума, кто влечения к ней не уймет;Замрет в удивленье, кто нрав ее честный поймет.

{126}