Перстень с печаткой - Андраш Беркеши

Толстяк пожал плечами.

— Что я должен делать?

Кальман подошел к двери. Лег на спину на бетонный пол ногами к двери.

— Придавите меня коленом и душите. Я буду орать, а вы, не жалея, лупите меня, лупите изо всех сил. Если часовой откроет дверь, отскочите в сторону; если он упадет, немедленно хватайте его автомат.

Шалго наступил коленом Кальману на грудь, начал душить его и колотить. А Кальман стал что есть мочи вопить. Несколько раз он ногой ударил в дверь. Они услышали, что часовой подбежал к двери. Посмотрел в глазок, затем быстро распахнул дверь.

— К стенке! — рявкнул он, держа автомат на изготовку.

Шалго, задыхаясь, поднялся, лицо у него налилось кровью, он прислонился к стене, тяжело дыша и пытаясь что-то объяснить часовому.

— Молчать! Свинья! — заорал эсэсовец и шагнул в камеру, направив автомат на Шалго. Одновременно он бросил взгляд на распростертого на полу Кальмана.

— Встать!

Кальман пошевелился. И вдруг молниеносным движением левой ноги он носком ботинка зацепил за пятку охранника, а правой ногой ударил его по коленной чашечке. Эсэсовец упал как подкошенный; головой он ударился о стену. Шалго тут же навалился на него всей тушей. Они с Кальманом быстро связали его и в рот воткнули кляп.

— Снимите ботинки и возьмите их с собой, — тихо сказал Кальман.

Через несколько мгновений они уже бежали по коридору. Прижимаясь к стене, поднялись по ступенькам. На площадке остановились. Кальман заглянул в окно, ведущее в полуподвальное помещение. Коридор был погружен в темноту. Он кивнул Шалго, чтобы тот следовал за ним, открыл окно, влез на подоконник и осторожно спустился в коридор. Шалго проявлял теперь максимум расторопности, теперь он не производил впечатления неповоротливого толстяка. Через несколько секунд он уже сидел верхом на подоконнике; ловко перекинул ноги и с помощью Кальмана бесшумно спрыгнул на пол. Кругом стояла давящая тишина. Кальман махнул своему спутнику рукой и на цыпочках подкрался к своей комнате. Неслышно, как его учили на курсах разведчиков, открыл дверь и вошел. За своей спиной он слышал приглушенное дыхание Шалго.

Заперев дверь, он предостерегающе приложил палец к губам, затем достал из тайника револьвер и отдал его Шалго. Тот жестом показал, что на нем не держатся брюки и что на ботинках нет шнурков. Кальман достал из шкафа поясной ремень и отдал Шалго. Затем открыл окно. Моросил теплый майский дождь. В воздухе стоял свежий аромат сирени.

Без всяких приключений они добрались до развесистых кустов, скрывавших ограду, осторожно встали, плотно прижимаясь к ограде. Было так темно, что Кальман и Шалго еле различали друг друга. Кальман склонился к уху старшего инспектора.

— А теперь осторожнее, — прошептал он. — Ухватитесь за прутья ограды, встаньте на каменную кладку, затем на мои руки.

Шалго кивнул. Быстро взобрался на верх ограды, перемахнул через нее. Прижимаясь к прутьям, спустился вниз и приник к земле.

Кальман легко подтянулся. Он уже был на ограде, когда услышал быстрые шаги приближающихся караульных. Перекинул ногу. В это время завыли сирены и кто-то заорал:

— Тревога!

Кальман спрыгнул на мягкую землю рядом с Шалго, и они помчались, пригибаясь к мокрой траве, по направлению к густым зарослям кустарника.

А сирены продолжали зловеще выть, выть, не переставая…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

— Могу я пригласить вас на коньяк, коллега? — спросил профессор Акош Кальмана Борши, когда они вместе возвращались в отель с заключительного заседания конгресса. Вежливо пропустив профессора вперед, Кальман проследовал за ним в кафе при гостинице.

Они выпили. Коньяк был отличный.

— Да, — продолжал профессор, — должен поздравить вас с успешным выступлением, но чем вы так угнетены? Насколько мне известно, в июне вы собираетесь жениться?

— Если все будет в порядке, господин профессор.

— Сколько вам лет, дорогой коллега?

— В день свадьбы мне будет сорок три.

— А Юдит?

— Ей недавно исполнилось двадцать три.

— Ну так вы же молодец, милый мой.

В этот момент в кафе вошли представители французской делегации, и академик Корзье, едва завидев Акоша, оставил своих коллег и заспешил к нему, улыбаясь во весь рот и еще издали протягивая ему сразу обе руки. Меньхерт Акош, извинившись перед Кальманом, стремительно вскочил из-за стола. Ученые обнялись.

Кальман неподвижно сидел, откинувшись в кресле, и думал о своем.

Минувшие восемнадцать лет сильно изменили Кальмана Борши не только внутренне, но и внешне. Он возмужал, стал видным мужчиной. Никто не знал, почему Борши вдруг бросил преподавательскую работу и стал физиком-атомником. Вернее, один человек знал — это был полковник Эрне Кара.

Когда в сорок четвертом году Кальман Борши и Оскар Шалго бежали из застенков гестапо, им, хоть и с большим трудом, удалось пробраться к Гезе Такачу, граверу с текстильной фабрики «Гольдбергер», который спрятал их: несколько дней они скрывались в угольном погребе одноэтажного домишки на улице Апат, в ожидании, когда за ними придет Шандор Домбаи. Оба они были совершенно равнодушны к тому, что в последнее время происходило с ними, но успешный побег возродил в них жажду жизни.

Кальман и Шалго разговаривали мало. Больше думали каждый о своем или просто, без всяких дум в голове, лежали и молчали. Кальман был сражен гибелью Марианны. Ему было стыдно, что он остался в живых, и мало-помалу им овладела навязчивая мысль, что, продолжая жить, он совершает преступление против Марианны.

Затем в одну из ночей пришел со своими людьми Шандор Домбаи и увел их.

Они стали членами вооруженной группы Эрне Кары. До войны Кара преподавал математику и физику в средней школе. Это был высокий русоволосый мужчина лет тридцати. Шалго он встретил с недоверием, но Кальману все же удалось убедить его в том, что старший инспектор хортистской контрразведки не подведет их. И Шалго позднее доказал это. Он выполнял задания одно фантастичнее другого со смелостью человека, для которого словно не существовало страха смерти. На разведывательные операции он брал с собой и Кальмана. Вскоре они с Шалго и Домбаи получили приказ перейти линию фронта, к русским, потому что в городе немцы организовали за ними самую настоящую охоту и своим провалом они могли поставить под удар всю подпольную организацию. В районе города Печ им удалось перейти линию фронта, и они присоединились к гвардейцам полковника Семенова. В этом полку их прикомандировали к разведке. Кальман шел с Красной Армией по разрушенным, выжженным, разграбленным гитлеровцами городам и селам и никак не мог понять, почему их жители не восстали против немцев, почему терпеливо сносили такую страшную разруху. Он закрывал глаза, не желая видеть и не желая верить, что все им увиденное — горькая правда. Нет, не правда, твердил он себе, а только долгий страшный сон, как неправда и то, что больше нет в жизни его Марианны. И он старался бежать от действительности, обретая прибежище в мечтаниях. Когда они подошли к Будапешту, от него оставалась только тень прежнего Кальмана Борши; он пристрастился к спиртному и одичал настолько, что не знал больше понятия «милосердие».

А вскоре после Нового года случилось то, что привело Кальмана Борши к полному нервному расстройству.

За последнее время наступавшие советские войска часто, заняв какой-либо город, находили там почти одно гражданское население. Фашисты защищались до последнего патрона, а когда боеприпасы кончались, они переодевались в штатское платье и пытались выдать себя за мирных граждан или за беглых солдат, в надежде избежать плена. Трудность для контрразведчиков состояла в том, чтобы отличить, кто из захваченных гражданских действительно бежавшие из фашистской армии солдаты или — хоть таких было и не много — борцы Сопротивления. Советское командование, узнав о хитрости фашистов, приняло решение считать всех мужчин призывного возраста военнопленными, с тем чтобы позднее, уже в тылу, в более спокойной обстановке, выявить, кто из задержанных действительно являлся борцом Сопротивления или солдатом, бежавшим из фашистской армии, а кто — нет. Но в том моральном состоянии, в каком Кальман Борши тогда находился, он не был способен разобраться в этих суровых законах войны. Как-то раз один из таких «гражданских» сумел убедить его, что он участник движения Сопротивления, и очень просил не отправлять его в лагерь для военнопленных. На этой почве Кальман даже поссорился с Домбаи.

— Это неправильно, — горячился он. — Люди не для того, рискуя жизнью, перешли линию фронта, чтобы их прямым маршем отправили в Сибирь! — И, подойдя к окну, он показал на десяток мужчин в гражданском, топтавшихся на снегу перед зданием комендатуры.