Бомарше — Лекуантру, своему обвинителю. - Пьер Бомарше
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В смертной тоске пришел я снова в понедельник, в десять часов вечера. Вы видите, что, когда речь идет о вещах серьезных, я пренебрегаю оскорблениями, наносимыми мне. Но вместо встречи с министром меня ждало в привратницкой письмо лакея, которое я привожу здесь:
«10 сентября, 1792.
Сударь!
Поскольку сиводня Совета не будет, г-н Лебрен просит г-на Бомарше саблагавалить прийти снова завтра, без четверти десять вечера, он не может иметь чести встретица с им сиводня вечером по причине занитости».
Я тут же ответил на это письмо…
— Как! Еще одно письмо?
— Я вижу, читатель, вы теряете терпение…
— Смеется, что ли, над нами господин де Бомарше со своей нескончаемой перепиской?
— Нет, читатель, я, право, не смеюсь над вами. Но ваша ярость для меня утешение: она сливается с моей собственной; и я не был бы доволен, если бы вам не захотелось растоптать во гневе все, что я пишу! Ах, если так поступят многие, я выиграл этот гнусный процесс! Я взываю к вашему возмущению!
В самом деле, граждане, взгляните на отважного человека, мнимому счастью которого завидовали многие! Не находите ли вы, что он уже достаточно унижен? Если вам угодно знать, как и почему он вынес все это, ах, я готов вам об этом рассказать.
Прежде всего я хотел послужить отчизне. Мое состояние было под угрозой; обиды, накапливаясь одна за другой, преобразили мое усердие в упрямство, я хотел, чтобы эти ружья прибыли во что бы то ни стало… «Ах, ты не хочешь, чтобы нация получила их, потому что не ты их поставляешь, — говорил я, — так она получит их вопреки тебе!»
Опасности, мне угрожавшие, и те, что — увы! — все еще продолжают угрожать, обращали мою храбрость в ярость. Бедная человеческая природа! Тут были затронуты мое самолюбие и гордость! К тому же я говорил себе: «Если эти господа, с их козырями всесильной власти, с их безмерным корыстолюбием и возможностью пролезть всюду… если они возьмут надо мной верх, я просто ничтожная скотина; ведь они же — ловкачи. Народ обманут; они получат мои ружья, которых жаждут; а я буду заколот!»
Дело оборачивалось еще одной стороной, я не мог отступиться. Я забыл обо всем — о самолюбии, о своем достоянии, я хотел одного — одержать победу. Я призывал на помощь осторожность со всеми ее ухищрениями и тонкостями! Я говорил: нужно попрать тщеславие; я обещал отечеству партию оружия; вот цель, ее необходимо достичь; все остальное — только средства. Если они не бесчестны, годятся любые, только бы они вели к цели. Мы сбросим леса наземь, когда чертог будет достроен. Не будем пока задевать этих господ!
Я ответил следующим письмом на прекрасную кухонную записку, которой меня уведомляли от имени министра о новой проволочке.
«Господину Лебрену, министру.
Париж, 11 сентября 1792 года.
Сударь!
Каждый упущенный день приближает опасность. Я уже говорил Вам, сударь, что голова моя под угрозой, пока дело не двигается. Никто не хочет мне верить, когда я объясняю, что провожу часы, дни, недели, месяцы в тщетных упрашиваниях министров. Обвиненный в злом умысле, я выслушиваю от перепуганных друзей упреки за то, что, оставаясь в этом городе, подвергаю себя ярости обманутого народа.
Для того чтобы сдвинуть дело с места, я покинул мое пристанище, а мы меж тем потеряли уже три недели на ожидание г-на де Мольда, которого, по Вашим словам, вызвали и который, в конечном итоге, отнюдь не возвращается. Те, кто мне угрожает, не считаются ни с чем: злодеи делают свое дело, а Наблюдательный комитет говорит мне: «Почему не видно конца?» Действительно, ничего невозможно понять. Я надрываюсь понапрасну, подвергаю себя ужасным опасностям; я жертвовал всем, чем мог, а дело ни с места.
Я приду к Вам сегодня вечером, без четверти десять, как указано в Вашей вчерашней записке.
Примите заверения в уважении человека весьма удрученного.
Подпись: Бомарше».
Я вложил в конверт краткое соглашение, которое надлежало подписать господам Сервану и Лебрену, в подтверждение соглашения от 18 июля: не то чтобы я надеялся, что они его подпишут, но я хотел приложить для этого, со своей стороны, все усилия.
Господин Лебрен не только не допустил меня к себе в этот вечер, как обещал, но и не посовестился устами своего привратника снова перенести встречу на следующие сутки — на среду, 12 сентября, в восемь часов, у г-на Сервана, где соберется Совет.
— Как! — в ярости сказал я, — он что же, хочет, чтобы меня прикончили? Он вынудил меня покинуть мое убежище и заставил потерять пять дней, откладывая встречу с вечера на вечер, в нарушение собственных точных указаний, а теперь, в итоге, подвергает риску мою жизнь, ставя перед необходимостью показаться моим врагам.
Коль скоро я должен был назавтра открыто появиться в военном министерстве и вступить в бой с властью, поставив все на карту, я принял решение рискнуть, не откладывая. Презрев собственную безопасность, я пришел средь бела дня на прием к министру Лебрену. При мне был мой портфель; я попросил доложить обо мне. Мне показалось, что министр несколько удивлен.
— Мне не удалось, — сказал я, входя, — добиться, чтобы вы соблаговолили назначить мне встречу менее опасную, чем прием в Совете; я пришел спросить вас, сударь, сколь далеко должен я, по-вашему, зайти в моих объяснениях.
— Я не могу вам ничего предписывать, — сказал он мне, — вы будете выслушаны.
Доложили о г-не Клавьере. Он входит, я ему говорю:
— Поскольку я должен, сударь, говорить завтра на Совете о деле с голландскими ружьями, позвольте мне обратиться к вам с просьбой: забудьте наши давние распри[37]. Должны ли личные обиды влиять на дело, имеющее национальное значение?
— Эти обиды, — говорит он мне, — слишком давние, чтобы они могли играть здесь какую-нибудь роль; но утверждают, что вы сговорились с вашим поставщиком, чтобы эти ружья не были доставлены.
— Сударь, — сказал я ему с улыбкой, — если кто-нибудь тут прилагает руку, то уж, во всяком случае, не я! Я прочту вам, сударь, мое последнее письмо поставщику, г-ну Ози из Роттердама, а также его ответ: это все объяснит, прошу вас выслушать.
Я прошу здесь прощения у моего голландского корреспондента за то, что один из наших споров выходит за пределы кабинета и моего портфеля. Обстоятельства меня вынуждают к этому; но я переписываю здесь это письмо полностью главным образом для просвещения Лекуантра.
«Господам Ози и сыну, в Роттердаме, в настоящее время пребывающему в Брюсселе.
Париж, 2 августа 1792 года.
Я получил, сударь, письмо от моего друга, находящегося в Роттердаме, из которого я узнал, что Вы выразили беспокойство, как бы я не отослал Вас для мелких расчетов за ружья к г-ну Лаэйю в Брюссель или не отказался вовсе платить Вам по его счету. Если бы у меня были основания внести изменения в ход дела, сударь, то я прежде всего предупредил бы о том Вас, объявив без околичностей мое новое решение; так принято у порядочных людей.
Я, сударь, напротив, несмотря на все мое недовольство Вами и г-ном Лаэйем, распорядился, чтобы мой друг расплатился с Вами полностью, не дожидаясь даже прибытия г-на де Лаога, который выезжает в Голландию; ибо мне, человеку, уязвленному несправедливостью голландского правительства, приходится самому делать то, что должны были бы сделать Вы для честного негоцианта, добросовестно занявшего Ваше место в этой сделке и полностью избавившего Вас от риска, согласившись присовокупить залог, который Вы обязались дать покойному императору Леопольду, к прочим платежам разного рода.
Конечно, сударь, Вы, продавая эти ружья, вовсе не хотели расставить ловушку Вашему покупщику, скинув на его плечи весь груз трудностей, с которыми Вы сами отлично справились бы, если по-прежнему были бы лично заинтересованы в этом деле, поскольку Вы, как мне известно, пользуетесь кредитом у обеих держав, австрийской и голландской, посягнувших без всяких оснований, в своих политических интересах, на международное и торговое право в лице французского негоцианта, да еще в такой оскорбительной манере!
Но прежде чем я вынесу громогласно мои жалобы на суд всей Европы, прося защиты от обидчиков, я желаю, чтобы все денежные интересы людей, вступивших со мной в сделку, были удовлетворены полностью, чтобы нельзя было ни к чему придраться, во извинение всех этих гнусностей.
Исходя из этого, сударь (это к Вам лично не имеет отношения), я прежде всего выплатил всякого рода сборы, которые каждый, кому не лень, требует со сделки, хотя никто, кроме Вас и меня, не выложил из своего кармана ни одного флорина, ни одного су.
