О Жизни Преизбыточествующей - Николай Арсеньев

Итак, мы видели: здесь не дешевый натуралистический оптимизм, закрывающий глаза на греховную и развращенную природу человека, а сознание всего ужаса и глубины падения: вся скорбь, вся боль, вся решительность покаяния, вся суровость аскезы и особенно внутреннего мучительного очищения, «невидимой брани» духовной и вместе сознание своей немощи и бессилия, и глубина смирения на высотах совершенства. Здесь органически, неразрывным образам сочетаются благодать и нравственная активность человека. Человек не может спастись без благодати, он грешен, ничтожен и жалок, он может лишь «вопиять», взывать, стенать и плакать из глубины падения своего; и вместе с тем требование напряжения воли, усиленного подвига «хранения сердца». Это есть логически антиномия, и вместе с тем оба эти элементы духовной жизни неисключимы из нее и немыслимы друг без друга, они имеют для нее основоположное, коренное, конститутивное значение, ибо без них нет этой духовной жизни. И нельзя сказать: столько–то благодати и столько–то активности, тут благодать, а там активность, нет: здесь один жизненный процесс, в котором непонятным, для внешне–юридических формул неуловимым, таинственным и живительным образом сочетаются свободно изивающаяся божественная сила и maximum напряжения человека которое само является лишь плодом благодати. Ибо что может сам по себе человек? «В бездне греховной валяяся, неисследную милосердия Твоего призываю бездну».

«Смиренным дается благодать». Из креста, из «сораспятия со Христом», из мучительного подвига очищения и борьбы, по мере роста духовного, рождается радость. Вместе с тем, как побеждаются помыслы и очищается сердце, просветляется и облагораживается мир, который для неочищенного взора был полон преткновений и соблазнов. Иоанн Лествичник так изображает это просветленное состояние чистоты сердца: «Некто, увидев необыкновенно красивую женщину, прославил о ней Творца. От воззрения на нее возгорелась в нем любовь к Богу, из очей исторгся источник слез. И дивно было видеть, как то, что для другого послужило бы в погибель, для него паче естества стало венцом победы. Если такой человек всегда в подобных случаях имеет такое же чувство и делание, то он восприял нетление уже прежде общего воскресения»  [177]. Весь мир приобретает тогда красоту и значительность, так для Антония Великого вся видимая сотворенная природа Ц фут* тш yeyovoTUiv) является его книгой, и она открыта перед ним всякий раз, как он хочет читать в ней словеса Божии [178]. На этой высшей ступени разгорается и совершенствуется любовь, наступает то, о чем говорит другой великий подвижник, — «горение сердца о всем творении» — о людях, о птицах, о животных, даже о демонах и о всей твари. И от воспоминания о них и созерцания их очи такого человека «источают слезы от великой и сильной жалости, охватывающей сердце. И… умиляется сердце его, и не может он вынести или услышать, или увидеть вреда какого–нибудь или печали малой, происходящей в твари»  [179]. Живым комментарием к этому могут служить некоторые рассказы об отцах Нитрийской и Сирийской пустынь — об их благости и милосердии, распространявшихся даже и на диких зверей, о послушании им зверей и об их власти над зверями. Сходное рассказывается и о некоторых западных святых, напр., о Франциске Ассизским, и о ряде великих русских угодников — Сергии Радонежском, Стефане Пермском, старце Серафиме. И не удивительно. «Если кто приобретет чистоту, то вое становится подвластным ему, как Адаму в раю, прежде преступления им заповеди»  [180].

Отзвуки подобных состояний, этой любви, изливающейся на всех людей и на все творение, мы находим в величайших мистических страницах русской литературы — в поучениях старца Зосимы в «Братьях Карамазовых». «Братья, не бойтесь греха людей», читаем здесь, «любите человека и во грехе его, ибо сие есть уже подобие Божеской любви и есть верх любви на земле. Любите все создание Божие, и целое, и каждую песчинку. Каждый листик, каждый луч Божий любите. Любите животных, любите растения, любите всякую вещь. Будешь любить всякую вещь, и тайну Божию постигнешь в вещах. Постигнешь однажды, и уже неустанно начнешь ее познавать все более и более. И полюбишь, наконец, весь мир уже всецелою, всемирною любовью» И отсюда рождается состояние любовного восторга, упоение любви, при всей строгой трезвенности духа.

Итак, при всей радости духовной и любви, просветляющей мир, — строгая, даже суровая трезвенность, как и при всей высоте духовной — глубина смирения: вот основная черта этих великих святых и учителей внутренней жизни. И далее — в безмерной любви их, изливающейся на мир, дано чувство живой, свободной соборности, основное для духа Православной Церкви.

В святых уже намечается до известной степени преодоление законов грешного естества; недаром, и останки их сияют славою чудес и исцелений, самые страдания мучеников в глазах Церкви являются подобными «благоухающим цветам» [181]. Высший пример чистоты, святости и вместе с тем высшее благодатное преодоление законов естества — чрез девственное зачатие и рождение Богочеловека — являет Матерь Божия, Дева Мария. Восточная Церковь, рашю как и Западная, расточает ей радостные, восторженные восхваления. Она есть «одушевленная и неопалимая купина», «храм Божий, и ковчег, и чертог одушевленный, и дверь небесная», «златая кадильница, и сосуд манны, и гора Божия, и палата сияющая Божественная», она «вся есть сень святыни, вся исполнена света, вся каплет благоуханием мира». Более того: не только в себе она осуществила чистоту и явилась «сияюшим престолом Божиим», но через этот акт нетленного рождения Богочеловека она обновила, «воссоздала истлевшее естество наше», из нее истекла для нас «струя прозрачная бессмертия», вселившись в нее Господь, тем самым «обожил человеческое естество»  [182].

Лучи славы Богочеловека озарили и всецело преобразили своим сиянием Его Пречистую Мать, вознесли Ее, недосягаемо и несравненно, выше всякой твари, как «Честнейшую Херувим и Славнейшую без сравнения Серафим». Отблески той же славы, просветляющей земное естество, озарили уже здесь, на земле, и великих святых. Это те, что от лица человеческого рода предвосхитили в зачатке уже иную, нездешнюю плоскость бытия, грядущее откровение славы; они уже на земле — члены Церкви невидимой, Церкви торжествующей, граждане горнего Иерусалима.

Но не только в духовном горении своих великих святых, айв ежедневной жизни своей — особенно ярко выступает это в таинствах — видимая, земная Церковь преображает тварь, преображает земное естество, делая его восприятелищем, носителем Духа Святого. В этом — смысл и значение благодатной жизни Церкви, Высшее объективное выражение этой просветленной жизни ее, этого соединения Земного с Небесным и преображения Земного чрез Небесное имеем в Таинстве Евхаристии. И здесь опять, согласно вере Церкви, соединяются два элемента, две неразрывные стороны одного процесса: Божественная благодать и нравственное активное участие человеческой личности.

Преображение и освящение Земного Небесным — в этом глубочайший смьгсл таинства Евхаристии. Здесь можно сказать дана in nuce, в сконцентрированном и ярком выражении, вся философия христианства, его мистическая жизнь, его обетования и чаяния. Ибо Таинство Евхаристии есть интимнейший нерв жизни Церкви, —оно для сознания верных является высочайшим, полным потрясающей, превозмогающей реальности осуществлением обетования Иисуса: «Вот Я с вами во все дни до скончания века». Присутствие или пришествие к верным Своим прославленного Господа, воскресшего из мертвых, мистическое воспроизведение и переживание смерти и воскресения Его, откровение Божественной действительности в рамках земного естества, начаток обожения человека и просветления всего мира, и, наконец, горячие чаяния грядущего Царства славы — вот основные мотивы, сплетающиеся в Таинстве Евхаристии.

Присутствие Господа. Оно ясно звучит в установительных словах Тайной Вечери: «Сие есть Тело Мое, сия есть Кровь Моя Нового Завета», и в рассказе о явлении Иисуса двум ученикам, шедшим в Эммаус, и о том, «как Он узнан был ими в преломлении Хлеба», и в словах Павла в его первом Послании к Коринфской общине: «Чаша благословения, которую благословляем, не есть ли приобщение Крови Христовой… Хлеб, который преломляем, не есть ли приобщение Тела Христова … Посему, кто будет есть хлеб сей или пить чашу Господню недостойно, виновен будет против Тела и Крови Господа». Ибо Господь здесь, подлинно и реально здесь, в Своей плоти и крови, в момент совершения Таинства. Этот трепет и радость ощущения близости Господа, приближения Его в Евхаристических Дарах пробегает чрез заключительные слова древнейшей дошедшей до нас евхаристической молитвы (в «Учении 12 Апостолов»): «Осанна Богу Давидову. Если кто свят, то пусть приступает; если же нет, то пусть покается». И, наконец, завершительный благовейно–трепетный возглас: «Μαράναθα», т. е. — «Ей, гряди Господи» [183]. Тем же духом живут и дышут и все христианские литургии, начиная с самых древних.