Портрет-призрак - Евгения Грановская

Марго и Фил переглянулись. Щеки Марго заалели. Она издала горлом тихий ликующий звук, залпом допила мартини и хлопнула бокалом о барную стойку:

– Эй, бармен! Повторите!

Бармен наполнил бокал и пододвинул его к Марго. Фил посмотрел на бокал с неодобрением.

– Завтра утром у вас будет болеть голова, – сообщил он.

– Плевать! – все тем же ликующим голосом сказала Марго. – Выпью таблетку аспирина, и все пройдет. Зато к обеду я стану богаче на пять миллионов баксов!

Фил зыркнул глазами по сторонам.

– Во-первых, не на пять, а на два с половиной, – тихо сказал он. – А во-вторых, говорите тише. У нас и так тьма конкурентов.

– Да. – Марго нахмурилась. – Простите. Я… – Тут Марго икнула и испуганно прижала ладонь к губам. – Ой, – пробормотала она стыдливо. – Кажется, я немного перевозбудилась.

– Кажется, вы немного перебрали. Это уже пятый бокал. Завтра утром…

– До утра еще нужно дожить, – бесцеремонно оборвала его Марго. – Эх, жаль, что уже так поздно. Мне не терпится взяться за работу!

Фил смотрел на нее строгим, осуждающим взглядом.

– Давайте договоримся, – тихо и твердо проговорил он. – Отныне мы везде ходим только вдвоем. Идет?

– Идет, – кивнула Марго.

– Завтра в девять часов утра я приду к вам в номер.

Марго улыбнулась глупой улыбкой подвыпившей женщины.

– Это будет замечательно, – сказала она. – А нельзя пораньше?

– Это во сколько же? – не понял Фил.

– В два часа. Или лучше… в час.

– Ночью фотоателье и фотостудии не работают.

– Правда? – Марго вздохнула и отвернулась. – Какой же вы… непонятливый.

– Что? – не расслышал Фил.

– Ничего, – буркнула Марго. – Допьем и пойдем спать. Я с ног валюсь от усталости.

Глава 7

Прощание

Париж, июнь 1910 года

Они пересекли заваленный строительным мусором бульвар Распай и свернули на неширокую, старую улицу. Анна уже слышала, что многие горожане недовольны тем, что новые бульвары прокладывают по «живому телу» Парижа, но сама еще не поняла, как к этому относиться.

Модильяни шагал по парижским улицам неторопливо и уверенно, как маркиз, обходящий свои владения. Его голова была горделиво приподнята, взгляд подернут пеленой задумчивости, словно он все время о чем-то размышлял.

– Я люблю Париж, – сказал Модильяни сквозь свою облачную задумчивость. – Моя мать утверждает, что по красоте его не поставишь рядом с Венецией и Флоренцией. Но мне нравится здешний рассеянный свет. От него веет каким-то классическим спокойствием.

Мимо проехал, поскрипывая колесами, фиакр. Прокатившись по брусчатке метров двадцать, он остановился возле дверей таверны, вывеска над которой гласила: «Встреча кучеров».

– Хотите, зайдем? – предложил Модильяни.

Анна улыбнулась и покачала головой:

– Нет. Это для меня слишком.

– Тогда идемте в парк! – сказал Модильяни.

До парка дошли быстро. В пути все больше говорил Модильяни. Манера у него была странная – он говорил тихо, но в его голосе страсти было больше, чем в ином отчаянном крике. Иногда, глядя на смуглый, словно нарисованный охрой на плотном, влажном воздухе Парижа, профиль, Анна спрашивала себя: «Помнит ли он, что я иду рядом с ним?»

Наконец они пришли в парк.

– Вам понравился Египетский отдел? – спросил вдруг Модильяни.

– Да, но я бы хотела осмотреть все залы Лувра.

– Все остальное недостойно внимания, – небрежно проговорил Модильяни.

– А как же Венера Милосская? – лукаво поинтересовалась Анна.

– Венера? – Модильяни улыбнулся. – А вы замечали, что прекрасно сложенные женщины, которых стоит лепить и писать, всегда кажутся неуклюжими в платьях?

Анна хотела ответить, но в этот момент Модильяни вдруг воскликнул:

– Дождь! – И тут же раскрыл над их головами огромный черный зонт. Анна выставила из-под зонта руку.

– Теплый, – сказала она. – В России такой дождь называют грибным.

– Это потому что зонты похожи на грибы?

Анна засмеялась:

– Нет. Это потому, что… Впрочем, не важно. Давайте присядем на скамейку.

Миновав платные стулья, они прошли к деревянной скамье. Шагая, Модильяни задумчиво прочел:

Метал закат лучей последних стрелы.Баюкал ветер сон кувшинок белых.Тела больших кувшинок в камышах…На глади вод бледнели, чуть дыша,

– подхватила Анна. И продолжила:

Я шел один, бесцельно сердце муча, по берегу пруда меж ив плакучих.Подобно призраку, вставал туман, молочно-белый, как печаль сама…

– Вы знаете эти стихи! – с восхищением проговорил Модильяни. – Дайте угадаю… Вы и сами пишете, верно?

– Верно, – кивнула Ахматова. – Только, пожалуйста, не заставляйте меня читать стихи по-русски. В Люксембургском саду они будут звучать слишком странно.

Они сели на скамью.

– Вам не холодно? – заботливо осведомился художник.

Анна покачала головой:

– Нет. Я люблю дождь. Когда я была девочкой, я любила ходить под дождем с непокрытой головой. Я казалась себе самой русалкой, вышедшей из воды.

– Вы и сейчас русалка.

Мимо прошел невысокий, лысый старик с кустистой бородой и шишковатым лбом. По меркам обычных людей, настоящий урод. Модильяни проводил его задумчивым взглядом и проговорил:

– Он красив, как Верлен. Не правда ли?

Анна думала, что он шутит, но, взглянув на лицо художника, поняла, что он говорит всерьез.

– Мне рассказывали, что Верлен любил здесь прогуливаться, когда возвращался из кафе, – продолжил Модильяни.

– Он и сейчас здесь, – с улыбкой сказала Анна. – Только в виде памятника.

– О да. – Модильяни улыбнулся. – Его открыли несколько месяцев назад, но я так и не нашел времени разглядеть его внимательно. – Он слегка отклонил зонт и взглянул на небо. – Дождь утихает. Солнце хорошее, но через два часа оно уйдет.

– Пора в мастерскую?

Он кивнул:

– Да.

– Хорошо. Но потом погуляем еще, ладно?

Модильяни взглянул на Анну теплым, лучистым взглядом и сказал:

– Для меня прогулки с вами по Парижу – настоящий праздник.

Они встали со скамьи и направились к выходу.

Анна держала художника под руку и время от времени бросала на него быстрые взгляды. Модильяни шел по любимому городу, талантливый, самоуверенный, погруженный в свои мысли. От него веяло таким лютым одиночеством, что Анне на какою-то долю секунды стало страшно и неуютно.

Возле мастерской Анна остановилась и удержала его за руку. Подождав, пока он остановится и повернется к ней, Анна сказала:

– Амедей, завтра мы с мужем уезжаем.

На мгновение в его глазах отразилось отчаяние. Он схватил ее за руки и хотел что-то сказать, но внезапно осекся, выпустил ее пальцы и отвел взгляд.

– Я буду вам писать, – сказала Анна с нежностью. – Конечно, если вы не против.

Модильяни посмотрел ей в глаза и тихо сказал:

– Я буду рад вашим письмам. Но прощаться рано. У нас еще есть полдня и целый вечер. Я хочу закончить ваш портрет. Не будем терять время даром. Идемте!

Они взялись за руки и вошли в мастерскую.

– Боже! – вырвалось у Анны из груди, и она остановилась на пороге, глядя на голые стены, на которых еще вчера висели прекрасные картины.

Модильяни побледнел и пошатнулся. Он устоял на ногах, но так крепко сжал пальцы Анны, что она едва не вскрикнула от боли. Он молча и угрюмо смотрел на сваленные в кучу в центре мастерской, разодранные в клочья и залитые красками и растворителями картины.

– Кто мог это сделать? – пробормотала Анна севшим от ужаса голосом.

– Не знаю, – ответил Модильяни. Голос его не дрогнул, но лицо стало мрачнее тучи.

Они долго молчали, глядя на разгром и не в силах вымолвить ни слова. Наконец Анна спросила, стиснув его пальцы в своих:

– Вы сильно расстроены?

– Да, – ответил Модильяни. – Хотя… нет, не очень. Здесь не было ничего действительно удачного и значительного. Кроме, пожалуй, одной картины. Ее мне действительно жаль.

– Вы говорите…

– О вашем портрете, – закончил за нее Модильяни. – Я думал, что он будет напоминать мне о вас. А теперь…

Он вдруг замолчал, выпустил руку Анны из своих пальцев и решительно прошел к колченогому шкафчику, в котором хранил рисунки и наброски. Открыв дверцу, Модильяни быстро вынул потертую бумажную папку с клеенчатой обложкой, раскрыл ее и лишь тогда вздохнул облегченно.

Анна медленно к нему подошла.

– Что это?

– То, что осталось, – ответил Модильяни. – Несколько зарисовок.

Она взглянула на рисунки и тихо спросила:

– Это я?

– Да. Я набросал их вчера вечером, когда думал о вас. Возьмите их. Вставьте в багеты и повесьте у себя в комнате. Когда будете смотреть на них, вспоминайте о Париже… И обо мне.

Анна взяла папку и пролистала рисунки.

– Очень красиво, – сказала она. – Жаль, что я не успела посмотреть на свой портрет.

Модильяни улыбнулся: