Ангелы на кончике иглы - Юрий Дружников

— Хорошо, Тавров, допустим, мне действительно больше терять… Как бы ты поступил на моем месте?

— На твоем? — Раппопорт захохотал. — Но ты все равно так не сделаешь!

— Сделаю, скажи!

— У тебя есть друг? Ну, редактор какой-нибудь газетенки?

— Есть, и не один…

— Так вот… Поезжай к нему, поговори о чем-нибудь, а уходя, случайно забудь папку на столе.

— Шутишь! — разозлился Макарцев. — А я серьезно. Выходит, сидел, а мудрости не набрался.

— Посмотрю, чего ты наберешься, посидев с мое!

— Я? — глаза у Макарцева стали злыми.

— Ладно! — смягчился Раппопорт. — Все просто: отдай папку мне.

— Тебе?

— Конечно! Я, в случае чего, признаюсь, что без разрешения взял в кабинете почитать. А ты ее в глаза не видел!

Макарцев изучающе смотрел на Якова Марковича, пытаясь понять степень серьезности предложения на этот раз.

— И не боишься?

— В третий-то раз меня, авось, не посадят…

— Чушь! — произнес редактор, понимая, что его согласие, очень удобное, неприемлемо. — Исключено!

— Пожалуй, ты прав, — согласился Раппопорт. — Все равно это распространение антисоветской литературы через твой кабинет, та же семидесятая статья… А ты, Макарцев, лучше, чем я думал…

— Неужели? — усмехнулся тот, польщенный.

— Серьезно! Я ведь редко кого хвалю. Только ты всегда боишься: вдруг подумают, что ты и в самом деле лучше, чем ты есть. Ты в положении собаки в известной загадке.

— Какой?

— Как заставить собаку съесть горчицу? Если дать — она есть не станет. А если помазать ей горчицей зад, слижет без остатка. Слизывай!

— Если так, — нахохлился Макарцев, — то правильно делают, что этих мазателей горчицей сажают.

— Вон как запел! Речь-то о собаках. А люди — любят лизать горчицу. Ты что ли будешь решать, что им есть и от чего воздерживаться? А кто хочет горчицы — того, значит, сажай! Сейчас стесняются. Но погоди! Вот-вот начнется новый культ, и тогда…

— Постой-ка! Почему начнется?

— А культы у нас всегда начинаются на крови. Культ Ленина — после гражданской войны. Сталина — после уничтожения кулачества, а второй цикл — после войны. Кукурузника — после подавления танками Венгрии. Нынешнего…

— Думаешь — после Чехословакии?

— Само собой!

— Тогда можешь считать, что культ начался, — нахмурился Макарцев. — Размер фотографий рекомендовали увеличить и давать их чаще.

— Понятно! Я все думаю: чего тебе, Макарцев, не хватает, чтобы стать настоящим тиранозавром? Не любишь крови? Чепуха, полюбишь, когда понадобится… Они все из глухомани — во владыки мира, а ты — интеллигент, петербуржец? Нет, и не такие курвились! Ты не антисемит? Неантисемиты делятся на две категории. Одни не замечают, еврей или нет, другие ждут погромов, чтобы помочь евреям. Ни к той, ни к другой категории тебя не причислишь, поскольку ты ответработник. Если партия прикажет — станешь и антисемитом.

— Я?! Да я ни одного еврея не уволил!

— Не кипятись. А сколько взял?.. Считаешь себя на девяносто процентов честным? Но это значит, ты лжив на все сто!

— Чего ж мне, по-твоему, не хватает, Тавров?

— Если догадаюсь, срочно сообщу. Ты успеешь: тиранозавры миллион лет вымирают.

— Ладно, не будем об этом, — кисло улыбаясь, прервал его Макарцев. — Думаю, все же из ЦК виднее, чем снизу. Оттуда на многое смотришь иначе. И не так все просто. Давай лучше думать о конкретных вопросах жизни.

— Конкретные вопросы? Игра!

— Но большая игра, Тавров! И пока такие правила игры, будем играть по этим правилам. Правила изменятся, будем играть иначе.

— Кто же, по-твоему, должен изменять правила?

— Видишь ли, что касается меня, то я, между нами говоря, готов проводить любую демократизацию и зайти как угодно далеко. Но пусть мне позвонят и скажут, что это можно. И хватит об этом… Лучше скажи, что делать сейчас?

Он и раньше чувствовал: Яков Маркович презирает его. Утешало только то обстоятельство, что Раппопорт презирает всех, в том числе и себя.

— Слушай, Тавров! А что, если мне просто сделать вид, что я папку не заметил?

— Не поверят.

— Сам знаешь, каково на крючке. Ты просто обязан уметь поступать в подобных случаях!

— Вот пристал, ей-Богу! Ну ладно, скажу, чтобы отпустил. А то работы много. Не мудри, сделай просто. Значит, так…

И в нескольких словах Раппопорт растолковал редактору, что тот должен сделать.

— А ведь действительно хороший ход! — обрадовался Макарцев. — Я и сам должен был сообразить. Ай да Тавров!

Редактор повеселел, напряжение спало. Раппопорт взялся руками за подлокотники, чтобы помочь своему немощному телу подняться. Макарцев жестом остановил его.

— Погоди еще минуту. Все не хватает времени спросить про личное. Живу, как лошадь на цирковом манеже. А как твоя жизнь? Чего одиночествуешь? Мог бы жениться… Тебе и ребенка снова еще не поздно завести… С жильем я бы помог…

— В порядке компенсации за совет? Нет уж, я-таки доживу в своей старой норе вдвоем со «Спидолой», слушать которую мне ничто не мешает, кроме глушилок. Что касается детей, то поздно.

— Да что ты корчишь из себя старика, Яков Маркыч? Я старше тебя — и то чувствую себя молодым!

— А я чувствую себя старым. Евреи вообще старятся рано. Ты русский — тебе повезло!

— Хм… Ну ладно — жены, дети… А мечта у тебя, Яков Маркыч, есть?

— Что?.. — переспросил Раппопорт и уставился на Макарцева, будто тот действительно стал цирковой лошадью.

— Мечта, спрашиваю, — Макарцев откинулся на спинку кресла, снял очки, плавно кинул их на стол и по-детски заморгал глазами. — А я вот последнее время мечтаю. И только об одном…

— О чем, интересно?..

— Мечтаю жить на озере, где-нибудь далеко… Чтобы дороги туда не было. Чтобы в траве стояла лодка. И туман… А на крыльце крынка молока. Кто-то ее приносит каждое утро. Кто, не знаешь. Может, молодая стеснительная женщина. Принесет и сразу уходит, не догнать. Да я и не гонюсь. Главное, озеро, нет дороги…

— И туман? — уточнил Тавров.

— Да, обязательно туман… Как считаешь, реальная мечта?

— Нет. Для тебя — нереальная.

— Нереальная, — согласился Макарцев. — А знаешь, как мечтать приятно!.. Неужели ты ни о чем не мечтаешь?

— Только об одном. Чтобы не писать и не читать дерьма.

— Ну! Это уж совсем нереальная мечта!

— Совсем нереальная…

Тавров резко поднялся, будто вдруг оказался моложе, и, не глядя на редактора, вышел, оставив открытой внутреннюю дверь. Макаров потянулся, расправив затекшие части тела, и нажал кнопку. Вбежала Локоткова.

— Принесите мне большой плотный конверт. Самый большой, какой найдете в отделе писем.

Она выбежала. Он потер руки, придвинул к себе папку, развязал ее, поглядел, полистал. Взгляд его остановился вдруг на абзаце, который показался ему раньше, ночью, оскорбительным для чести его страны. Теперь он перечитал его снова. А ведь правда это, если честно, то правда. Но это ненужная правда — вот в чем дело!

Анечка появилась снова и положила на стол белоснежный конверт с крупной надписью сверху «Трудовая правда. Орган ЦК КПСС».

— Планерка будет у вас?

Она положила на стол план очередного номера газеты, им уже утвержденный. Он взглянул на часы — до планерки оставалось десять минут.

— Конверт срочно отправить, Игорь Иваныч?

— Спасибо, не нужно. Можете идти…

Конверт вздулся, плохо закрылся, но папка влезла. Макарцев взял ручку и не очень крупно написал на конверте: «Сообщить в Комитет госбезопасности, посоветоваться о принятии мер». Надписанный конверт он взвесил, слегка подбросив, на руке. Тяжелая ноша, а выход придуман легкий! Если что — я был готов проявить инициативу. Правда, дела отрывали —более важные партийные, государственные дела… А если свои положили папку, пусть она полежит. Он, Макарцев, доносить не собирается. Выдвинув средний ящик стола, вынул оттуда старую газету и, положив в ящик тяжелый конверт, сверху газетой прикрыл. Будто он случайно позабыл сообщить о серой папке в суете.

Макарцев откинулся на спинку кресла, вдохнул как можно больше воздуха и, закрыв глаза, стал медленно его выпускать. Он где-то прочитал, что это лучший способ успокоиться.

— Я хочу похвалить вас. Решение правильное!

Игорь Иванович вздрогнул, открыл глаза: к нему приближался маркиз де Кюстин. Он был, как и прежде, элегантен и распространял запах дорогого одеколона.

— Это опять вы? — с изумлением и испугом спросил редактор.

Шпага Кюстина брякнула, задев о паркет, и маркиз придержал ее пальцами, а садясь на стул, поставил ее между колен и облокотился на рукоятку.

Макарцев подумал, что сейчас зайдет секретарша, увидит странного посетителя, и весть о нем разнесется по редакции. Кюстин, казалось, читал его мысли.

— Я забеспокоился, месье, что у вас могут быть неприятности. Вы уж извините меня…