На холмах горячих - Иоаким Кузнецов

— Из местных, константиногорских?.. Кто такой?— насторожился Чайковский.

— Серебряков, ваше высокоблагородие,— ответил Истомин.

— Серебряков?.. Прошу привести его. Я лично хочу поговорить с ним, а уж потом и донесение составим,— сказал Петр Петрович, думая, не Мотька ли Серебряков, дружок детства, оказался бунтовщиком...

С гауптвахты конвойный привел высокого, широкоплечего, уже немолодого солдата. Продолговатое лицо измождено, впалые щеки обросли щетиной. Серые глаза смотрят озлобленно. На плечах топорщится пропитанная потом рубаха. Тяжелые мозолистые руки сжаты в кулаки. Измятые, с заплатами брюки. Сапоги разбиты, иссечены каменной крошкой. Чайковский, оглядывая бунтаря, допускал, что от того Мотьки Серебрякова, долговязого, вечно косматого, пережившего за эти годы немало тягот, вряд ли могло что остаться, кроме одного— выражения глаз — оконцев души. В этих оконцах хоть искорка Мотькиного мягкого, добродушного взгляда, должна же сохраниться. Но и эта искорка не светилась.

Нет, это был другой Серебряков. Может быть, это сын не Елисея, а Епифана?

— Почему взбунтовали команду?—строго спросил подполковник.

— А што ее бунтовать? Она сама выпряглась из оглоблей,— ответил солдат.

— Отчего «выпряглась»?

— Непонятно разве?.. Когда хозяин положит на повозку непомерный груз и хлещет кнутом лошадь, любой конь встанет на дыбы.— Загибая грубые, заскорузлые пальцы на руке, Серебряков начал перечислять:—На работе с раннего утра до позднего вечера без роздыху. Чуть разогнул спину —унтер дает зуботычину. Еда — каша да похлебка. Одежа — сами видите во што превратилась, а новой не выдают. Болезни—все животами маются и вспоможения от гарнизонного лекаря никакого. Уж лучше строевую службу несть, чем на вашей ресторации последние силы вытягивать. Вот и порешила команда не выходить на каменную каторгу. Пусть начальство нас ослобонит от строительных мучений и снова даст ружье в руки.

— Бунтарям ружье не дают, а гонят под ружьем в Сибирь,— угрожающе вставил Павлов.

— Это уж ваша воля, куда нас определить,— вдруг смиренно улыбнулся Серебряков, и Чайковский вдруг увидел в глазах его мимолетом блеснувшую ту, особенную, добродушную Мотькину искорку, и не удержавшись, воскликнул:

— Матвей Елисеевич, неужто это ты?

— А вы што, ваше высокоблагородие, не узнали меня?

— Нет, не узнал, сколько лет прошло,— чистосердечно признался офицер.

— А я вас сразу, ишшо месяц назад, как только пригнали нашу роту. Глянул и определил — это ж Петушок таким важным стал. Не подойти теперь к нему, не подъехать,— с легкой усмешкой ответил солдат.

И пахнуло на Чайковского детством. Послышался насмешливый голосок Мотьки: «Петушок, ты опять сидишь на коне по-бабски!.. Да разве так надобно рубить лозу? Во, смотри как, по-казацки-то! Вжик, и верхушки нету!..» Вспомнились сочная трава, прибрежные кусты на Подкумке, жаркое солнце, шумные игры ребятни в Солдатской слободке. И Петр Петрович, позабыв о той проплети, которая теперь разделяла их, усадил Серебрякова рядом и начал расспрашивать о том, как сложилась его судьба.

— Да так же, как у всех из нашего сословия. Взяли в рекруты, определили в Кабардинский пехотный полк, и вот уж двадцатый годок тяну солдатскую лямку. Служил на Тереке, в походы на перса ходил, в экспедиции на усмирение горцев. Ранен был дважды — заросло как на собаке. И вот напоследок повезло: назначили в рабочую команду. Думал: счастье-то какое, в Константино-горке дослуживать буду. А это счастье вишь как повернулось— за бунтаря схватили и в кутузку...

Чайковский пропустил мимо ушей «бунтаря» и «кутузку», стал интересоваться, встречался ли Матвей с родителями, земляками.

— Дважды отпускал господин поручик на побывку. Да и так почти каждый день вижу отца и мать. Старенькие уж стали. Утром, к выводу команды из крепости, придут к воротам, суют то ватрушечек, то яичек, мясца — поддерживают едой малость... А вы стали большим чином. И вам повезло —на родном Подкумке служите. Из нашей-то оравы вы да Пашка Александровский в люди вышли...

Поручик Истомин с растерянностью смотрел на солдата и подполковника: «Вот оно как, друзья детства оказались! А я изрядно прижимал Серебрякова...» Комендант крепости осуждающе косился на Петра Петровича: офицер панибратствует с нижним чином. Непорядок. Надобно это дело пресечь — служба прежде всего. Павлов шепнул конвойному: «Уведите подследственно

го». Выводной замялся, но майор строго взглянул на него. Солдат, густо покраснев, тряхнул ружьем, скомандовал:

— Арестованный Серебряков, марш на гауптвахту!

Матвей просительно глянул на Чайковского: заступитесь,- мол, не оставляйте в беде. Но друг детства вдруг сделался недоступным:

— Исполняйте команду.

Когда закрылась дверь, Петр Петрович поднялся и сердито спросил:

— Господин майор, почему не дали поговорить с арестованным и все выяснить до конца?

— Потому что все ясно, господин подполковник,— официальным тоном ответил Павлов, давая понять,

что он здесь начальник гарнизона и все чины, каких бы рангов они ни были, обязаны исполнять его приказы.

— Что ясно?

— То, что надобно облегчить условия службы рабочей команды, не заставлять ее гнуть спину с утра до ночи. И это обязаны сделать вы, как старший член Строительной комиссии. В подчинении вашем находится команда, и вы ее довели до бунта.

«Вот как! Вину за бунт на мои плечи взваливаете!»— подумал Чайковский. И решил замять конфликт, дабы линейному начальству не стало известно о происшествии на Подкумке.

— Хорошо. Я свое дело сделаю, но вы как комендант сделайте свое: усильте питание команде, выдайте новое обмундирование, освободите из-под ареста Серебрякова.

Чайковский ожидал,-что Павлов заупрямится, начнет гнуть свою линию. Но тот, видимо, понял, что неповиновение солдат рабочей команды вызвано не только тяжкими условиями труда, но и другими причинами внутригарнизонного порядка, и если об этом узнает командующий, то не погладит по голове и коменданта, примирительно ответил:

— Насчет питания — можно, подсобное хозяйство есть, хотя на дополнительный паек из него кабардинцы не могут претендовать, так как не сеяли, не пахали, за скотом не ухаживали. Насчет обмундирования — выдам по паре нового, хотя лишних сверх штатного расписания комплектов одежды фактически нет. А Серебряков пусть отсидит на гауптвахте неделю. Кто-то должен понести наказание за бунт, в назидание остальным, чтобы неповадно было проявлять непокорность. Служба есть служба. А потом я найду способ отправить Серебрякова в полк, горлопаны мне не нужны.

Поручик Истомин предостерегающе поднял руку.

— Господин майор, Серебрякова ни в коем случае нельзя убирать из команды. Он самый смышленый, все умеет делать — и каменные, и плотницкие, и столярные работы. Архитекторы не нарадуются его сноровке. Говорят, настоящий талант.

Павлов огорченно махнул рукой:

— А-а, делайте, как вам заблагорассудится, но чтоб этот Серебряков рта больше не разевал. Отвечать вам Придется, господин поручик..,

Возвращаясь на Горячие Воды, Чайковский думал о Матвее Серебрякове: «Солдатскому сыну уготована судьба та же, что и отцу. Отслужит он положенный срок, займется хозяйством... Нет, Матвей, пожалуй, пойдет по другой дороге, станет строителем — мастеровой человек, руки у него золотые. Работы на его век хватит...»

Постройка ресторации совпала с началом переезда штаба и губернских учреждений из Георгиевска в Ставрополь. Отставные солдаты, офицерские вдовы, извозчики, лекари и мелкие торговцы, жившие за счет обслуживания военных и гражданских чинов, потеряв заработок, тоже стали разбирать свои дома в Георгиевске и переезжать в ближайшие города и поселения. Основной поток хлынул на Горячие Воды: климат здоровый, землю под усадьбы отводят без задержки, место перспективное— курортное. Только за один двадцать четвертый год на Воды переселилось более сорока семей георгиевцев. Когда-то самый многолюдный на Северном Кавказе губернский город таял на глазах, а у подножия Машука вырастал другой поселок.

По примеру георгиевцев начали перевозить свои домишки на Горячие Воды и отставные солдаты Констан-тиногорки: к двадцать пятому году западнее стен крепости не осталось ни одной усадьбы, будто и не существовала тут первая на Подкумке Солдатская слободка. Да и сама крепость постепенно хирела: ничего не строили, а старое приходило в негодность.

Ресторация росла медленно. Если стены, полы, потолки были поставлены за сравнительно короткий срок, то внутренняя отделка застопорилась. Братья Бернар-дацци теперь обучали солдат штукатурному, столярному, малярному, слесарному делу. Только к двадцать шестому году гостиница была готова.