Чудеса и трагедии чёрного ящика - Игорь Губерман

Но все– таки «из всех форм обнаружения рефлекса цели в человеческой деятельности самой чистой, типичной и поэтому особенно удобной для анализа и вместе с тем самой распространенной является коллекционерская страсть -стремление собрать части или единицы большого целого или огромного собрания, обыкновенно остающееся недостижимым».

Осколки чашек, цветные стеклышки, разновидности горных, лесных и домовых эхо, записи тишины, стихи бездарностей, идиотские объявления, засвеченные негативы красивых видов – только человек может собирать такие коллекции. Очевидно, суть заключена в стремлении, а смысл – дело десятое.

Но позвольте, тогда это поразительно напоминает… (дальше отрывок из книги психиатра Малиновского):

«… Взглянем на того ограниченно помешанного старика, который собрал груду мелких камней, обломков и черепков; видите, он обдувает, чистит и сторожит их; если выходит из комнаты, то с величайшим беспокойством прячет их, озираясь во все стороны, чтобы никто не увидел; торопится возвратиться в комнату и, возвратившись, опять бежит к своей груде камней и черепков, пересчитывает их, руки его при этом занятии трясутся; когда гуляет он, то подбирает лоскутки и обрывки тряпок, клочки бумаги, небольшие обломки фарфора и все это приносит с собой и опять радостно собирает новую груду камней и обломков и узлы тряпок…»

Перечитав это прекрасное описание, я представил себе разъяренные лица тысяч коллекционеров и испуганно зажмурился… Но не спешите, не спешите бросать в автора камни: он тоже коллекционер, тоже маньяк-собиратель, тоже простодушно уверен в познавательной ценности и жгучей интересности его собрания. И вполне осведомлен, как сложна и опасна жизнь тех, кто уже что-нибудь собрал.

В конце прошлого века в Париже был убит известный коллекционер экзотических марок. Врагов у него не было, богатства – тоже. Проницательный сыщик (сам собиратель!) обнаружил только исчезновение из коллекции одной чрезвычайно редкой марки Гавайских островов. И вскоре убийца (коллекционер!) был пойман. «Что делать, – уныло сказал он, – я не мог жить без этой марки».

Павлов писал, что рефлекс цели в его собирательском проявлении чем-то сродни пищевому инстинкту – общему для всего живого. Павлов назвал пищевой инстинкт «главным хватательным рефлексом». У коллекционирования тоже есть «хватательные» проявления – именно поэтому музейные экспонаты охраняются стеклом, креплениями и бдительными старушками, которые спят, но знают: коллекционер не дремлет. Кроме того, Павлов справедливо отметил совпадение периодичности коллекционного проявления с пищевым – после очередного захвата (пищи или экспоната) наступает временное успокоение и равнодушие. А потом оба инстинкта опять властно побуждают к действию.

Мне попадались коллекционеры замков, чемоданов, запахов, безумных проектов, теорий и гипотез. Среди собрания последних выделялась книжечка, доказательно излагающая мысль: на нашей планете тепло оттого, что она при вращении согревается трением о свою земную ось. Тут наличествовала хоть и бредовая, но ясно выраженная мысль. А вот еще из той же коллекции будто бы научных гипотез: «После возникновения первичного живого в соответствующих условиях из неживого живое и дальше по тем же законам стало возникать из неживого, но уже при посредстве живого. Живое создает только условия для превращения неживого в живое».

– О чем это по-вашему? – спросил меня хозяин, сумрачно глядя из-под очков.

– О том, что живые существа должны есть, – робко сказал я. – Больше ни о чем, только очень сложно выражено.

– Верно, – сказал хозяин. – Больше ничего нет. А на этом пытались строить науку.

Я промолчал. Вчерашние трагедии становились историческим фарсом.

К коллекционерам «сдвинутых» гипотез тесно примыкали (и дружили сними) собиратели того, что с древних пор сочиняет человек, подменяя временно отсутствующее знание.

Тут было бесчисленное количество разнообразных домыслов: о том, что птицы образуются из смолы хвойных деревьев и морской воды; о червях, которые в аду едят грешников, образуясь из гниения грехов этих же грешников; о пантере, распространяющей после сна такое благовоние, что сбегаются все звери (а она их поедает); о птице феникс, самое себя сжигающей (а в пепле червячок, и из него растет новая птица феникс). Тут были и современные сумасшедшие идеи (не в благородном, а в патологическом значении этого слова): о превращении пшеницы в рожь и ячмень, пеночки – в кукушку, а сосны – в ель, и другие. А с полгода назад я был у аккуратного сухого старичка, который уже много лет собирает… чужие ошибки. Он любовно показывал мне листки, заполненные бисерным почерком и аккуратно пронумерованные. Говорил он быстро и жадно:

– Вот, прошу, картина Сурикова «Покорение Сибири». Казаки стреляют на ней из кремневых ружей, а они появились на сто лет позднее! Тогда были только фитильные! Промашечку дал великий художник, ан уже не исправишь. Или вот: революционные матросики в восемнадцатом году поднимают в кинофильме флаг с серпом и молотом. Но тогда было просто красное полотнище! К регалиям надо относиться внимательно.

Мне сначала очень понравилось знание этим старичком разных деталей, но что-то настораживало в его ласково-жадной интонации. А он продолжал:

– В романе Толстого «Князь Серебряный» кидают пригоршни золота, а его тогда в ходу не было, были только серебряные копеечки! Но это классики, до них с поправочкой не дотянешься. А заметили: в фильме «Секретарь райкома» девушка преследует фашиста и все время стреляет из нагана. А ведь в нагане всего семь пуль и на ходу не перезарядишь! Что подумает зритель о секретаре райкома, если в фильме такая ошибка? А?

От гладкого старичка этого я ушел с чувством смутной тревоги. А друзья подтвердили: тихий пенсионер любовно искал ошибки и писал об этом в инстанции. Вот тебе и коллекционер!

Но довольно. Я закончил первую часть описания этого могучего инстинкта и аккуратно сложил обратно в ящик карточки с разновидностями коллекционеров (их у меня четыреста восемьдесят две). Посмотрел на часы – рабочий день кончен – и сломя голову кинулся по городу искать какого-нибудь свежего чудака.

А теперь, читатель, наш продолжительный отдых сменится второй половиной книги. Но начнется эта вторая половина с того, чем кончилась первая. Ибо у инстинкта цели оказалось в человеческой психике и другое, высочайшее проявление.

Когда все станет понятно, жизнь на Земле исчезнет.

В клетке у обезьяны появился новый предмет – незнакомая еда, яркая игрушка, любая вещь, неведомая ей раньше. Теперь обезьяна не успокоится, пока детально не исследует новинку – внимательно, со всех сторон, потрогает, понюхает и лизнет. И лишь потом употребит или бросит. Такую же реакцию внимания вызовет у нее неожиданный звук, свет, запах. Новизна властно будоражит мозг любого живого существа. Этот рефлекс назван ориентировочно-исследовательским, сейчас довольно детально известен даже механизм пробуждения интереса к новинке – вспомните первую главу.

Исследовательская реакция у обезьяны длится недолго. Если предмет несъедобен и безопасен, она до поры до времени, а то и насовсем забудет о нем.

Но человек, что в корне отличает его от младших братьев, живет на свете не исключительно чтобы есть, избегать опасности и воспроизводить себя в потомстве.

Поэтому естественный ориентировочный рефлекс невероятно удлинился у нас во времени, стал изумительной чертой психики и разума, яркой особенностью тех, кто от рождения обладал им в высокой степени или развил усилиями воли. Начало его – удивление, продолжение – любопытство.

Дочерью удивления и любопытства назвал физик де Бройль всю современную науку. И пояснил, что удивление и любопытство – это скрытые движущие силы, обеспечивающие ее непрерывное развитие.

А искусство? Разве не высокое удивление от мира, воспринятого по-новому и по-своему объясненного, рождает настоящих поэтов, писателей и музыкантов? Художники и скульпторы прямо воплощают на холсте и в камне то видение мира, которым они награждены. Но мы говорим о науке, области самой по себе необъятной для удивления, и обратимся поэтому к ученым.

Я всю жизнь бежал от удивления, сказал о себе Эйнштейн, у которого пожизненная страсть к познанию пробудилась, кстати, под влиянием невероятного удивления при виде стрелки компаса, ведущей себя по-живому. О, это был пример удивления и любопытства, доведенного в человеке до крайности, до ощущений мучительных и болезненных. Уже старик, признанный глава современной физики, творец нового понимания мира, он однажды сказал с глубокой и не наигранной горечью: мне бы еще успеть узнать, что происходит в падающем лифте!