В плену у мертвецов - Эдуард Лимонов

Потрясает несоответствие преступления и наказания. В конце 90-х годов, я помню, ходил на один из судов над поэтессой Витухновской. Следователи ФСБ долго мучили и держали в тюрьме более двух лет поэтессу Витухновскую за, в общей сложности, 1,2 грамма различных химических порошков, содержавшихся в 19 бумажных пакетиках в виде пыли, найденных у Витухновской при обыске. В девятнадцати! Должно быть это была просто пыль оставшаяся на этих девятнадцати бумажках. Два с лишним года тюремного заключения за пылевые остатки! Несовместимость преступления и наказания бросается в этом случае сразу в глаза, поскольку я свёл вину Витухновской и наказание к общедоступным цифрам. В цифрах несовместимость выглядит разительно, убийственно, ненормально. В демагогической же, эмоциональной судебной терминологии обвинение Витухновской в «распространении наркотиков» звучит устрашающе. В «распространении» её обвинил мальчик-наркоман, схваченный ФСБ. По статье 228-й «незаконное изготовление, приобретение, хранение, перевозка, пересылка либо сбыт наркотических средств или психотропных веществ» наказывается сроком от трёх до пятнадцати лет в зависимости от пункта статьи. А ведь по статьям с 228 по 233 обвиняется или осуждена треть страны ГУИН. Главного Управления Исполнения Наказаний!

Преступления осуществлённые в области материальной, такие как кража, например, должны бы и наказываться в пределах этой же области, либо возмещением материального ущерба пострадавшему или даже причинением материального ущерба виновному. А не наказываться убиением тела, психики и духа виновного. Я безусловно уверен в том, что уже первичное наказание – мучение тюрьмой ещё до суда – уже есть тяжёлое преступление государства против человека. Своею силою государство наносит в сотни раз больший удар, чем нанёс виновный.

По сути дела смерть и тюрьма – одно и то же, тюрьма лишь степень смерти. Страшноватый афоризм – не правда ли? Я – его автор. Первая книга, которую я написал в тюрьме, была «Священные монстры», – о бронзовых статуях, о великих людях человечества. Интуитивно я выбрал именно общество бронзовых статуй. Как у русалки – рыбий, так у меня в тюрьме сразу застыл тяжёлый бронзовый хвост. Половина меня стала бронзой. Я почувствовал себя ближе к Мэрлин Монро, к Гитлеру, к Гагарину, Прэсли, Эдит Пиаф, к Ван Гогу и грустному Унгерну, чем к Насте и членам Национал – Большевистской Партии, пусть они меня извинят, ибо они – самые близкие мне живые люди.

Тюрьма – обитель скорби. Особенно это верно по отношению к Лефортовской тюрьме – к русской Бастилии, где царит диктатура одиночества. Где один или двое сокамерников не в силах взломать твоё личное одиночество. Во многолюдных тюрьмах «общего пользования» существует противоположная проблема – тюремное общество затаптывает личное одиночество. В тюрьмах «общего пользования» узника мучают диктатурой тюремной толпы. Там тебе грозит смерть от затаптывания ногами толпы, в Лефортово – грозит смерть от своего отражения в зеркале. В Лефортово тебя незримо высосут мертвецы, в Бутырке или на Матросской тишине тебя растопчут живые зэка и надзиратели.

Зэки все несчастны. Воры в законе тоже. И самые агрессивные убийцы, те, что угнетают и чморят сокамерников, также несчастны. Сон моего сокамерника, «смотрящего» юного бандита Мишки весь сочился страхом. Его агрессивные выпады против всех и вся, гипотетические угрозы того, что вот он «приедет» со своими ребятами и разберётся, – были всё попытки сохранить равновесие, исправить крен, сбалансировать себя. Приедет, разберётся, страшный и несгибаемый Мишка, отлично знающий стрелковое оружие, современные автомобили, смотрящий Мишка… Передо мной лежал испуганный пацан, которого страшила чёрная дыра срока, ожидавшая его. Десять лет – утоли мои печали, десять лет чёрной дыры. Непроницаемые десять. Если три только года, то ещё светится в черноте обмылочным светом, светится черно-жёлтое внутри. Три года – это хуйня, они проницаемы… Пять лет это уже чернее… 1 октября в цементной караулке Лефортовского суда, в караулке номер три, юный отмороженный рецидивист с третьей ходкой по той же статье 158-й, кража,.. после того как прокурор запросил ему пять лет, но ещё до вынесения приговора, спустился вниз, счастливый. «Пять, по минимуму запросили, а ведь по этой статье по этому пункту от пяти до десяти…» Он бегал по караулке, радовался, радовался, захлёбываясь, рассказывал о предыдущих сроках и отсидках. Потом расстелил куртку на газетах, улёгся, и стал вдруг тухнуть, как уголёк. Затухать. «Пять лет, – вдруг сказал он. – это ж до ебени матери как много, целых пять лет!»

Лёха, крыса, стукач, одинокий Каин, тянулся с пола, стараясь увидеть свои мышцы в зеркало ( в «обезьяну» на жаргоне), вставал на таз, пыжился. Напрягал мышцы Минотавра, вглядывался в них. Мышцы были его защитой, бронёй от срока, от тюремных годов, от страха. Больше, мощнее, сильнее, качал он себя, Pumping iron был этот Лёха Минотавр: «Как, Лимонов, посмотри, подкачался я, да, хорошо подкачался, а? Прибыль видна или нет? Не стыдно мне будет на воле с такими мышцами? А где это ты? – спросят, – в спортлагере, да? В тюрьме, вот где, да. – В тюрьме все доходяги. В тюрьме? Не может быть?!»

Лёха защищался мышцами, бронёй прыщавой спины от страха тюрьмы. Он был как мощный носорог в доспехах. Казалось, если пройти и задеть его за доспехи, за его носорожью кожу, то обдерёшься, то на теле будут царапины, борозды…

Я просидел под тяжестью 222-й статьи, части 3-й около пяти месяцев. Я привык. Но когда на меня сбросили страшные плиты статей 205-й и 208-й, я стал просыпаться среди ночи. Небо было тёмное, кромешное. Я лежал и пытался спать дальше. У меня херово получалось дальше. Когда только по одной 205-й статье тебе грозит до 20 лет заключения, то как ты можешь спать дальше? Каждый день в тюрьме – это битва за себя, против тюрьмы. В войне против тюрьмы невозможно победить один раз и дальше вдруг перейти в состояние мира, выйти в спокойные воды, где мозг не будет кипеть в ужасе. В этой войне нужно побеждать каждое утро, с момента, когда открываешь глаза, нужно воевать каждую минуту и побеждать весь день. Наутро побеждать опять. Эта война не знает передышек.

Потому я утверждаю, что все мы здесь мученики – толпы татуированных Христов. Наши мозги кипят, наша психика деформирована, ибо наши нервы рухнули, расплавившись, как расплавились стальные скелеты зданий Мирового торгового центра в Нью-Йорке, и сверху их накрыла, всей тяжестью обломков наша психика… Чудовищное напряжение готово разорвать нас изнутри ежеминутно.

ВСЯ КОРОЛЕВСКАЯ РАТЬ

В начале июня 1997 года в ржавом, мрачном поезде «Душанбе – Москва» мы вернулись в Москву на Казанский вокзал из Азии. Окна состава защищали решётки, но несмотря на это половина стекол была выбита. Часть дверей отсутствовала. Состав напоминал состав 1919 года. На перроне Казанского вокзала нас встретила горстка родственников и друзей. Мы – это отряд из девяти национал-большевиков со мною во главе. Мы побывали в Казахстане, Узбекистане и Таджикистане и, проехав только на поездах 11700 километров, возвратились. 14 июня наше полуподвальное помещение на 2-й Фрунзенской улице, дом 7, служившее нам штабом партии и редакцией газеты «Лимонка», взорвали. Взрыв пришёлся на 5 часов утра, субботу. Тогда мы терялись в догадках, кто бы это мог сделать. Дело было ни в том, что у нас не было врагов, дело было в том, что у нас врагов было слишком много. 18 сентября 1996 года неподалёку от помещения редакции меня дождались, сбили сзади с ног и избивали ногами в голову. Тогда мы вычислили, что это были люди Лебедя. А кто взорвал нас? Сегодня я прихожу к выводу, что нас тогда взорвали казахи. Люди из Комитета Национальной Безопасности Казахстана. Это их стиль. Ведь тогда мы только что вернулись из их страны, куда ездили не с очень дружественными намерениями… Нас призвали на 2 мая 1997 года как русскую национальную организацию поучаствовать в казачьем круге казаки Кокчетава. На круге должен был быть поднят вопрос об отделении Кокчетавской области от Казахстана. Круг не состоялся, были аресты, Кокчетавскую область ликвидировали Указом Назарбаева от 4 мая, а мы прокатились по казахской земле в облаке интриг и приключений. Составными частями облака являлись казахское коварное гостеприимство, бешбармак, приготовленный майором КНБ Карибаевым, майор цитировал Омара Хайяма; тёмные очки полковника КНБ Бектасова в Алма-Ате, день рождения Дариги Нурсултановны Назарбаевой – дочки и моя с ней встреча в Алма-Ате в помещении телеканала «Хабар». Нам оказали коварное гостеприимство и коварно отправили в страшный Самарканд. Когда мы не сумели там погибнуть, в Москве нам взорвали штаб-квартиру. Чтоб не лезли в Казахские дела. Чтоб не ездили на казачий круг. Чтоб не зазнавались. Аудио-звуковой привет с вибрациями. Я видел решётку нашего окна, вплющившуюся в стену штаба, если бы кто-нибудь был там в субботние ранние 5 часов, из этого существа получилась бы котлета.