Во имя Ишмаэля - Джузеппе Дженна

Лопес:

— А этот Клемансо? Какое вы себе составили мнение? Почему покушение на Киссинджера?

Серо придерживался гипотезы, что это — демонстрация силы. Он отклонял мысль, что Клемансо — помешанный одиночка. Лопес кивал. И неожиданно в воздухе возник белый излом Большой арки.

Он никогда не видел ее прежде. С овального пьедестала, напоминающего спину, в воздух устремлялся ее огромный давящий силуэт — нечто, принадлежащее к совсем иному жанру перспективы, может быть, духовному. Светлая в темноте квадратная громада, смешивающая все точки схода линий, арка Дефанс высилась как вертикальная проекция некой новой горизонтальной формы, не кубическая, пронизанная темным светом, идущим с площадки за ней. Как геометрическое животное, вечно, но не испокон веку стоящее настороже; ее отполированное и светлое тело высилось в пустынном пространстве, подавляя окрестные мотели, строящиеся в сотне метров, возле сложной развязки на кольцевой дороге и мостов со сплетенной арматурой. Арка Дефанс продолжала линию, проходившую через Пале-Рояль, площадь Согласия, Елисейские поля, площадь Звезды и далее через весь Париж. Она становилась игольным ушком, через которое проходила идеальная нить, уводящая в ничто, обретавшее форму только за ней. Бесконечные мраморные ступени вели к поразительному алтарю в виде белейших гладко отполированных камней. Подобно недосягаемой белоснежной богине, Большая арка притягивала словно магнитом воздух всего Парижа, засасывала его в портал, выдувала в открываемую ею черную пустоту, подавляя при этом все, что к ней приближалось. По сравнению с ней все теряло свою грандиозность. Трехэтажный торговый центр на круглой площади сжимался в тяжелые геологические пласты, а стоящие вокруг скульптуры — палец, указующий вверх, витые железные круги, раскрашенные яркими красками причудливые комбинации из частей механического «конструктора» — в единый миг терялись на фоне беломраморной площадки. Потрясенные посетители, закупоренные в лифты с кабинами из металла и стекла, плавно спускались вдоль его стен. Дул сильный ветер. Порывы холодного воздуха полировали мрамор арки, выделявшийся на фоне предместий города — необъятного кладбища белых крестов, превращавшихся постепенно в темные деревья, вначале тонкие, а затем угрожающе пышные, тянущиеся к небу, как непристойное ругательство. Затем взгляд, побродив в воздухе, вновь возвращался к огромному проему в арке. Потрясало, что в темном прямоугольном теле Большой арки размещаются сотни невидимых снаружи офисов: приемных, протокольных отделов при большой аудитории наверху белой арки. Механическое торжество внутренней бюрократии, незаметной, не контролируемой, разъедающей тело изнутри, — карцинома без метастазов, занимающая отныне славное сооружение и подчиняющая себе всю таинственную метрополию, простертую, словно просительница у подножия молчаливого алтаря, притягивающего все к себе, подавляющего все вокруг и отнюдь не благожелательно и безмолвно взирающего на происходящее.

С разинутым ртом Лопес стоял на холодном сквозняке, тянувшем с севера через арку. Серо курил в тумане, притянутом к земле холодной массой площади. Лопес прислушался к шагам помощников Серо и спросил, почему этот комплекс называется Дефанс.

— Не знаю, — признался Серо. Ветер относил его слова, терявшиеся на огромном пространстве у подножия Большой арки. Серо быстро затянулся, большим и указательным пальцами далеко отбросил окурок, как дети отбрасывают мяч в игре.

Клемансо устроил засаду на крыше торгового центра, под прикрытием арки. В другом месте он мог бы контролировать все пространство, здесь же был зажат аркой. Клемансо установил автоматическую винтовку на уровне двадцати метров от земли. Киссинджер шел метрах в сорока от него под прикрытием охраны. Выстрелы, сухие и короткие, слабо прозвучали на продуваемом ветром пространстве. Все произошло в считанные секунды. Клемансо не счел даже нужным укрыться за небольшой трубой кондиционера. Он готовился выстрелить снова, высунувшись из-за шершавой и грубо сделанной цементной колонки. Три телохранителя сразу повернулись в ту сторону, откуда прозвучали выстрелы Клемансо. Лопес пощупал пальцами отверстия от пуль, не попавших в цель, которые пробили хрупкий цемент трубы. Подсчитал: около двадцати пуль пролетели мимо, шестнадцать попали в тело Клемансо. Преступник пробрался на крышу торгового центра через служебный вход. Через тяжелую металлическую серую дверь, заржавевшую по бокам. Действовал явно один.

Они вернулись к машинам. Ветер неистовствовал, протяжно завывая и устремляясь в арку Дефанс. Лопес не обернулся, чтобы еще раз взглянуть на гигантский мраморный монумент, хотя и испытывал магнетическое влечение к нему.

Через десять минут они стояли уже у дома на бульваре Распай, где в последний год жил Жорж Клемансо.

Инспектор Давид Монторси

МИЛАН

27 ОКТЯБРЯ 1962 ГОДА

16:15

В условиях неопределенности некрасиво продолжать жить. Продолжать растительную жизнь, завися от врачей и их лечения, после того, как потерян смысл жизни, право на жизнь, — все это должно вызывать в обществе глубокое презрение. Врачи, со своей стороны, должны быть посредниками этого презрения — не рецепты будут приносит они своим пациентам, а каждый день новую дозу тошноты…

Еще раньше, чем о «Коррьере делла сера», Монторси подумал об Арле, заведующем отделом судебной медицины. Ему нужно увидеться с Арле. Он должен понять, имеет ли отношение его присутствие в полиции нравов к передаче дела. Он должен поговорить с ним, но так, чтоб не возникало подозрения, что он все еще вертится вокруг этого дела с Джуриати. Потом он проверит: была ли в «Коррьере» какая-нибудь заметка на следующий день после расстрела партизан на спортивном поле. Тогда он успокоится, вытащит свою занозу. Он улыбнулся при мысли от том, что в конечном счете желание — это заноза: постороннее тело в самой глубине души.

Несомненно, Болдрини понял то, на что он сам старался его натолкнуть: помимо документов, переданных в полицию нравов, есть и другие записи, другой материал, который он, Монторси, оставил себе. Если в его кабинет приходили, чтобы поставить ему «жучок», если приходили затем, чтобы забрать документы, они искали и эти записи. Он на мгновение увидел свое отражение в оконном стекле — вот он стоит, руки опущены по бокам, — и постарался отвести взгляд к полу, на пространство перед дверью. Он был огромным и все же каждый раз, как неожиданно замечал где-нибудь свое отражение, ловил себя на осознании какой-то дрожащей, ставящей в тупик слабости — и сразу же чувствовал себя неловко. Он оторвал уголок от листа бумаги на письменном столе. Рассчитал полукруг, который описывает дверь, открываясь. Открыл дверь, оставив расстояние достаточное, чтобы пройти, и положил на границе этого пространства кусочек бумаги. Если они войдут, дуновение воздуха сдвинет его. Он положил бумажку на пересечении двух щелей между полосами линолеума. Если даже они заметят, невозможно будет положить его на то же самое место. И вышел.

Снова в сторону Бреры. «Коррьере делла сера» располагалась на улице Сольферино. Его информатором был журналист из отдела криминальных происшествий, которого он лично не знал, некий Фольезе, Итало Фольезе, который помог ему, снабдив информацией, и которому он, в свою очередь, помог, когда главный редактор потребовал фотографии двух парней, погибших в аварии. Он попросит у него статьи из архива «Коррьере».

На углу, возле озера Тревес, была телефонная кабина. Над кабиной нависало голое кривое дерево, растительная летопись печали. В кабине воняло мочой. Между трещин в металлическом полу застоялась грязная вода. На трубке — толстый слой конденсата. Он набрал номер отдела судебной медицины.

Первый гудок. Он вспомнил желтушное лицо Арле — в первый раз, как его увидел. Тот вскрывал грудную клетку при помощи расширителя. Слышно было, как хрустят кости. В воздухе стоял запах формалина и еще какой-то сладковатый душок, от которого Монторси тошнило. Арле быстро смерил взглядом молодого Монторси с ног до головы, казалось, ему даже неудивительно было видеть перед собой человека такого роста; потом он снова повернулся к трупу, резко толкнул кость, сомкнув большие пальцы, и грудная клетка полностью раскрылась.

Второй гудок. В отделе судебной медицине вечно царит неразбериха, секретари часто ассистируют на вскрытии, и целая вечность проходит, прежде чем они подойдут к телефону. У Арле был скрипучий голос, как у человека, который говорит и одновременно вспоминает что-то, что произошло намного раньше. Если бы Монторси предложили сказать, с чем ассоциируется у него этот голос, он выбрал бы камень. Один из камней Валь-д'Аосты, на высоте примерно трех тысяч метров, серых, шероховатых, в трещинах, но уже забывших, что такое лед и что такое мох.