Жан-Малыш с острова Гваделупа - Симона Шварц-Барт

— Знаешь что, друг, давай скажем, что копье лишь скользнуло по кости…

— Конечно, скользнуло, — ответил ему в тон Жан-Малыш, — кто сказал, что не скользнуло?

— Ах ты, хитрая лиса… Да смотри не забудь про пещеру из подземелья Теней… Если ты им скажешь, что пришел пешком с побережья, все сразу подумают, что ты нечистый дух, и забьют тебя до смерти камнями, верно говорю, забьют. Запомни хорошенько: ты выбрался наружу через пещеру в горах, в двух днях ходьбы от того дерева, где ты спас мне жизнь…

— Да, я поднялся наверх через пещеру, — сказал Жан-Малыш.

— Ты долгие годы скитался в Царстве Теней в поисках деревни своих предков… А когда будешь говорить о Царстве Теней, скажи просто — земля без солнца или обитель голубых коров, этого вполне хватит… Но, главное, не забудь сказать, что у себя на родине ты был рабом, потому что мы, Низкие Сонанке, еще помним о рабстве…

— Рабом я не был, — задумчиво произнес Жан-Малыш, — но и свободы не знал.

— Ну и что же, что не был, — не унимался мальчуган, — а вообще-то знаешь, лучше ничего не говори о родине, ведь те, кто выбирается на поверхность, никогда не помнят о своей прежней жизни.

— Я не буду говорить о своей родине, — сказал Жан-Малыш.

6

Немного вздремнув, мальчик вскочил на ноги и довольно пробормотал: ах-ха-ха, поспал маленько, пора и глаза открывать. Потом он зевнул, вздохнул, потянулся, почесал в затылке, расправил каждую прядь волос, взятую в золотое кольцо, проделав все это основательно, не спеша как и полагается, чтобы дать своей крови время разлиться по всему своему драгоценному телу, — ни дать ни взять гваделупец, что готовится встретить свой очередной день на этой земле. Наконец, когда весь этот священный ритуал был завершен, он по заведенному обычаю громко рассмеялся, чтобы прочистить горло, и кивком показал, что пора трогаться в путь…

По дороге он не закрывал рта, подробно, вплоть до мелочей, объясняя, как вести себя Жану-Малышу в деревне, что ему говорить, как он должен поцеловать колено короля, плечо Старейшины и руку у всех мужчин старше его. Вообще-то никто из них и не согласится принять такие почести, достаточно лишь сделать вид, что ты их готов им оказать. Но король Эманьема любит, чтобы обычаи были соблюдены, соблюдены весело и красиво, а то, как он говорит, все эти церемонии и раздавить человека могут. Однажды, вспомнил Майяри, когда отец выехал на прогулку на своем любимом быке, скотина вдруг споткнулась, и высокая особа полетела на землю. Один из воинов уже занес было копье, чтобы разделаться с осквернителем королевской крови, но старик остановил его жестом и насмешливо прокричал: посмотрите на глупое животное, господа мои, похоже, этой несчастной твари невдомек, кто здесь король!

— А почему он сказал: господа мои? — весело осведомился Жан-Малыш.

— Потому что он слуга своего племени, — ответил маленький человечек, удивленно уставившись на друга, — а у вас разве не так?

Под ногами показалась тропа, местность вокруг окрашивалась в серо-черные гари, местами из черного пепла проглядывала и тянулась вверх, будто пытаясь вскарабкаться по обуглившимся стволам, нежная, зеленая поросль. Дальше простирались пастбища, квадраты возделанной земли, темные купы рощиц, разбросанных по берегам плоской голубоватой речушки, скользившей, казалось, по самой поверхности равнины. По ту сторону речки показалась вереница людей. Шествие открывал худой костлявый старик, на каждом шагу опиравшийся на копье. За ним следовали четким строем вооруженные юноши, потом шли женщины, мерно колыхая водруженными на голову тяжелыми деревянными блюдами, а последними семенили очаровательные девчушки, окутанные; как и старшие, в яркие ткани, но над их круглыми головками с торчащими во все стороны крысиными хвостиками косичек ничего не колыхалось, разве что легкий ветерок, детские мечты да фантазии. Все эти люди, казалось, плыли в парусах своих красочных, будто шелковых одежд; только если присмотреться, становилось ясно, что эта глянцево-нежная, тонкой выделки и сказочных расцветок ткань была из растительных волокон рафии…

Наш герой припомнил балахон старого Эсеба — он ведь был соткан из тех же волокон, но материя была невзрачной, серой и грубой, она вся расползалась, лохматилась, как невычесанная шкура козы. Сердце его сжалось, а взгляд уже скользил по спящим на холме хижинам. Дома вились спиралью от подножия к вершине, которую венчал величественный серебристо-замшелый баобаб, укрывавший своей сенью и небо и землю. На краю деревни две женщины толкли в деревянной ступе зерно, их круглые плечи искрились росинками пота. Они пели в такт ударов своих толкушек, а потом начинали толочь, уже подстраиваясь к причудливой мелодии своей песни, будто отдавшись легкому, задорному танцу, совсем как кумушки Лог-Зомби, когда они дробили кофе, какао, сухие корни маниоки или с размаху отбивали белье о желтовато-молочные камни реки; и эти до боли знакомые, родные картины еще раз заставили сжаться сердце нашего героя, будто два мира вслепую протянули друг другу свои руки через века, моря и океаны…

Со всех сторон сбегалась ребятня, возвещая об их прибытии пронзительными криками. И в этой невообразимой толчее они поднялись по виткам улицы, окаймленной, как и по ту сторону реки, карликовыми пальмами. Сгрудившиеся за изгородями жители приветствовали их, приложив ладонь к плечу, наперебой обсуждая рост Жана-Малыша. «Таких у нас не видывали с незапамятных времен, — вздыхали они, восхищенно поднося руку к губам, — смотрите, смотрите, вот какие были люди в доброе старое время, когда боги еще ходили по земле!»

На самой вершине холма открылась круглая, гладкая до блеска площадка, в центре которой возвышался отец-баобаб, тот самый, что они увидели еще там, на равнине. Майяри отвел своего друга в тень дерева и усадил на низкий резной табурет, напоминавший жука-скарабея с его черно-лаковой, чуть помятой спинкой и короткими точеными ножками. Потом, подбодрив его взглядом, мальчуган скрылся в толпе. Нашего героя окружали уже знакомые, непорочно-белые, творожной белизны хижины с раскрашенными дверьми. Поодаль, на почтительном расстоянии, стояли мужчины и женщины, их пышные одежды веселили глаз и в то же время выглядели весьма величественно. У Жана-Малыша прямо в глазах зарябило от ярких, праздничных красок, какие он доселе видел только на картинках, но тут он вспомнил о той скамейке на которой сидел дед в свой предсмертный вечер, — она ведь тоже тогда напомнила ему жука-скарабея. И в третий раз за этот день сжалось его сердце, и, закрыв лицо ладонями, сын матушки Элоизы не смог сдержать рыданий и заплакал на глазах у потрясенной толпы.

Но вот поднялся и затих почтительный шепот, и, вперед выступил человек, в котором Жан-Малыш сразу признал правителя, хотя ничто не говорило о его сане. То был худой старик, каких много, с белой щетиной на щеках, опиравшийся, как и другие, на свое копье.

Но взгляд его излучал мудрое лукавство, загадочное и вместе с тем понятное своей добротой, в нем сиял далекий, нездешний огонь, который правитель и не думал прятать, напротив, глаза его были широко раскрыты, словно видели то, чего не дано видеть другим. Перед этим магическим взглядом Жан-Малыш склонился, собравшись поцеловать колено короля, как его научил мальчик с золотыми кольцами. Но монарх ласково отстранил его и уселся напротив; казалось, он ждал нужного слова, и тогда Жан-Малыш вспомнил, что должен был сказать, и промолвил, сдерживая улыбку:

— О король, возьми меня к себе, и я буду твоей верной собакой.

— Вижу, ты хорошо усвоил урок моего сына, — растроганно сказал старик. — Успокойся, здесь никто, даже сам король, не станет обращаться с тобой как с собакой, ведь у нас, Низких Сонанке, нет двуногих псов. Мы знаем, кто ты такой, на этом самом месте мы говорили с твоим дедом, и нам все известно о твоей храбрости в схватке со львом, — продолжил он, едва заметно улыбаясь. — Знаем мы и о том, что произошло на том берегу реки, и поэтому, если хочешь, живи среди нас под именем Ифу’Умвами, что на древнем языке значит: Он-говорит-смерти-да-и-жизни-нет. Подходит ли тебе это имя?

— О король, — произнес наш герой, ответив улыбкой на улыбку, — никто не выбирал сам себе имени и не решал, кем ему родиться…

Тогда быть тебе Ифу’Умвами — тем, кто издевается над смертью, а она лишь молчит в ответ, ибо никак не решится забрать его. Готов ли ты воевать за нас?

— Я готов воевать, — сказал Жан-Малыш.

— Будешь ли ты чтить наших стариков?

— Я буду их чтить, — сказал Жан-Малыш.

— Дашь ли ты нам сыновей, кровь от твоей крови?

— Я дам вам сыновей, — сказал Жан-Малыш.

— Тогда ты у себя дома! — воскликнул король и расцеловал его в обе щеки, а вокруг дерева Старейшин разлилось ликование и началась пляска радости, быстрые и резкие движения которой напоминали — что бы вы думали? ну да, конечно, — танец с платочками после уборки сахарного тростника…