Словарь Мацяо - Хань Шаогун
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У рисовых полей есть смотрители, которые следят за уровнем воды, когда надо – закрывают сливы, когда надо – отворяют их и выпускают месячины. Обычно таким смотрителем выбирают кого-то из деревенских стариков, с мотыгой на плече он одиноко бродит между полей, и даже далеко заполночь можно услышать прерывистую дробь его шагов – чистые и гладкие, словно блестящие голыши, они сыплются друг за другом, врезаясь в ночи страдающих бессонницей.
Там, где у поля выходят месячины, всегда стоят чистые лужицы с песчаным дном, иногда в них плещутся рыбешки, отчаянно пытаясь вернуться на поле. Чтобы не ходить далеко к реке, женщины полощут в месячинах серпы с мотыгами, заодно моют руки и ноги, оттирают с лица пот и грязь, а умывшись, румяные, с блестящими глазами, идут встречать вечер каждая к своему очагу. Проходя мимо лужицы с месячинами, женщины словно преображаются. Целый день тяжелой работы покрывает их лица ржавым налетом, но вечером журчащие с полей месячины снимают ржавчину и возвращают коже сияние.
△ Девятису́м
△ 九袋
Раньше при слове «нищий» я всегда представлял себе исхудавшего человека, одетого в лохмотья. Мысль о том, что нищий может купаться в роскоши, показалась бы мне абсурдной. Но в Мацяо я понял, что ошибался: нищие бывают самыми разными.
Тесть Бэньи был как раз из тех нищих, что катаются словно сыр в масле, жил он еще богаче иных помещиков. Но не владел ни цунем земли, поэтому помещиком его назвать было нельзя. Не оказалось у него и лавок с фабриками, так что определить его в капиталисты тоже не получилось. В конце концов рабочая группа, проводившая земельную реформу, записала его «богатеем-попрошайкой». Партийные работники, проводившие все последующие проверки классовой принадлежности, пытались ревизовать это нелепое определение, но не нашли подходящей категории ни в одном директивном документе, поэтому тесть Бэньи так и остался «богатеем-попрошайкой».
Его звали Дай Шицин, жил он в поселке Чанлэ. Поселок этот стоял на пересечении торговых дорог, речных и сухопутных, и был исстари известен как сортировочная станция для зерна, бамбука, дерева, лекарственных трав, чайного и тунгового масел, так что жизнь там била ключом, в каждом квартале было полно веселых домов, опиумных курилен, ломбардов, кабачков, и вода в сточных канавах Чанлэ так густо пахла жиром, что деревенских, привыкших к пустой кукурузной похлебке, тошнило даже от ветра, летевшего с главной улицы. Поселок Чанлэ называли еще «малым Нанкином», и жители окрестных деревень не уставали хвалиться перед чужаками таким соседством. Деревенские отшагивали по несколько десятков ли, чтобы попасть в Чанлэ «на ярмарку», брали с собой пару листов табака или связку бамбукового лыка, дома говорили, что идут торговать, но на самом деле о торговле и не думали, просто хотели потолкаться на шумных улицах, послушать новые подступы, поглазеть на сказителей. И с какого-то времени на улицах Чанлэ стало появляться все больше нищих – тощих попрошаек со спутанными космами, ввалившимися щеками, разнопарными башмаками не по размеру и огромными голодными глазами.
Дай Шицин пришел в Чанлэ из Пинцзяна и скоро сделался главарем местных попрошаек. У попрошаек была своя табель о рангах: на нижней ступени иерархии стояли односумы, дальше следовали троесумы, пятисумы, семисумы и девятисумы. Дай Шицин был девятисумом, то есть нищим самого высокого ранга, его следовало величать «батюшка девятисум», и не было в поселке человека, который бы об этом не знал. На его посохе висела клетка с хохлатым скворцом, распевавшим: «Батюшка девятисум пожаловал!». И Дай Шицину даже не приходилось стучать в ворота или звать хозяев, люди сами встречали его, расплывшись в гостеприимных улыбках. От обычных попрошаек можно было отделаться черпаком риса, но батюшке девятисуму следовало подносить полную миску, а иногда и что-нибудь посущественнее: некоторые хозяева совали ему в карманы деньги или копченые куриные лапы, любимое батюшкино угощение.
Однажды какой-то приезжий торговец солью, не знакомый с местными порядками, попытался отделаться от батюшки девятисума медным грошом. Батюшка в ярости отшвырнул подачку, и она со звоном полетела на пол.
Лавочник еще никогда не встречал таких несговорчивых нищих, у него чуть очки с носа не упали.
– Как это прикажете понимать? – гневно воззрился на него батюшка девятисум.
– Ты… ты… ты еще и недоволен?
– Я – батюшка девятисум, побывал в девяти областях и сорока восьми уездах, но нигде еще не встречал таких бесстыжих лавочников!
– Ну и дела, кто у кого подаяния просит? Просишь, так бери, а нет – ступай себе, не докучай людям.
– Ты, стало быть, решил, что я прошу у тебя подаяния? Я – прошу подаяния? – Девятисум выкатил глаза, полный решимости как следует проучить тверезого щенка. – Все мы под небом ходим, сегодня в дверь постучала радость, завтра – горе. Настала лихая година, Поднебесная терпит бедствия, здесь свирепствует засуха, там бушует потоп, народ мыкает горе и в столице, и в глухих деревнях. Пусть Дай Шицин – обычный простолюдин, он понимает, что в основе мироустройства лежит сыновний долг и преданность государю, что человеколюбие и справедливость – столпы, на которых зиждется порядок в Поднебесной. Благородный муж ценит государство превыше семьи, а семью превыше самого себя. Разве хорошо, если Дай Шицин станет просить подаяния у государства? Нехорошо. А если явится с протянутой рукой к родителям, братьям, дядьям и свойственникам? Тоже нехорошо. Я исходил босыми ногами всю округу, благородному мужу должно учиться стойкости у небесных тел, что сменяют друг друга, не зная отдыха и покоя[54]. Я не грабил, не воровал, не вымогал, не ловчил, не обманывал, не пресмыкался, ни на кого не надеялся, жил своим умом, так неужели я буду терпеть унижения от какого-то богатея? Видал я вашего брата – разжился двумя медяками, а уж деньги глаза застят… Убери свои подлые гроши, убери!
Непривычный к таким проповедям торговец вскинул руки и попятился в свою лавку, уклоняясь от брызг слюны изо рта батюшки девятисума:
– Добро, добро, куда мне с тобой тягаться. У меня дел по горло, иди своей дорогой.
– Идти? Нет, пока мы с тобой не покончим, я никуда не пойду. Скажи на милость, я просил у тебя подаяния? Когда такое было?..
Лавочник с кислой миной сунул батюшке девятисуму еще несколько медяков, уже понимая, что битва проиграна:
– Все так, ты не просил подаяния, ты ничего у меня не просил.
Девятисум не взял денег и, задыхаясь от возмущения, уселся на пороге соляной
