Субмарина - Юнас Бенгтсон

Я закуриваю, он с раздражением на меня смотрит и снова переводит взгляд на вещи, разложенные на столе.

— Ничего, что я курю?

Он, не глядя на меня, качает головой, и я понимаю: только что цена упала на двести крон. Здесь дозволено курить только одному человеку.

Просмотрев всё, он поднимает глаза, ищет сигариллу в нагрудном кармане шерстяного жилета.

— Полторы тонны, больше дать не могу.

— Полторы?

— Да.

— Но одно только серебро…

— Да, серебро стоящее, украшения тоже кое-чего стоят, поэтому и даю так много. Но фарфор…

— Да это же куча бабок!

Я слышу себя со стороны. Разговариваю как настоящий наркоман.

Ну давай.

Ну давай.

— Да такой фарфор стоит кучу бабок!

Он крутит в руках фарфорового белого медведя.

— Это старое говно нужно только американским туристам, а они сюда не заходят, они покупают новое. Понятно? Или это должна быть редкость. Настоящая редкость, а здесь такого нет.

— Две с половиной.

— Да иди ты. Я сказал полторы, так что никаких двух с половиной. Так дело не пойдет.

— Давай скажем…

— Послушай-ка сюда: я дам тебе тонну за серебро и прочес, а зверей и пастушку можешь забрать. Честно говоря, я даже не представляю, что со всем этим делать. Загляни в магазин, он забит таким хламом.

— Две двести.

— Соберись, парень. Я дам тебе… Знаешь, я ведь питаюсь разговаривать с тобой по-хорошему. Понимаешь? Чтобы ты не тащился со всем этим говном на другой конец города, где тебе скажут то же самое.

Я ловлю себя на том, что смотрю на часы. Прикрываю их рукавом. Гляжу ему в глаза. Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю.

— Что, спешишь?

— Нет.

— А то смотри, можешь забирать свое говно.

— Я не спешу.

— Я пытаюсь разговаривать с тобой по-хорошему. Даю восемнадцать сотен. Но имей в виду, я делаю тебе большое…

— Две тонны. Я хочу две тонны. Не меньше. Мне не надо меньше.

Он смотрит на меня. По ощущению, долго. Я молчу. Держу рот на замке. И он протягивает мне руку.

— Но не вздумай никому рассказывать, я тебе не рождественский дед.

Я тороплюсь. Бегу на автобус. Магазин Сёренсена расположен на задворках Амагера, а мне надо к албанцу, купить яд, а потом за Мартином в детский сад. И я уже знаю, что опоздаю. Как они на меня посмотрят!

Но, папа, как же все вещи — вещи, которые остались в синей комнате? Под слоном?

Мы с Мартином идем в новый садик. Солнышко мое, этот садик намного лучше, правда. Игрушки все новые, и там у тебя появятся настоящие друзья, очень скоро, солнышко, правда, и там площадка отличная, папа там был, отличная площадка, там посреди песочницы пиратский корабль, можно в пиратов играть, и качели там есть, и трехколесные велосипеды. Ну да, солнышко мое, в том саду они тоже были, но эти лучше, новее, помнишь, как те медленно ездили? Потому что колеса были старые, изношенные. А в этом саду, в этом саду такие добрые воспитатели, папа говорил с ними, они будут с тобой хорошо обращаться. Это очень хороший садик. Он намного больше, чем тот, можно завести много друзей, в этом садике папе не будут задавать столько вопросов. Что папа делает, как дела дома, поел ли ты как следует, бьет ли тебя папа. Здесь тебя не будут заставлять играть с куклами, потому что думают, что папа тебя трогает. Не будут спрашивать, почему папа такой бледный. Очень хороший садик, солнышко.

— А резиновые сапоги?

— Красные?

— Угу.

Я купил их на распродаже в супермаркете, не смог найти подходящего для мальчика цвета, стоял и ждал, когда можно будет пробраться к груде обуви вместе с женщинами в платках, затаривающимися на всю семью.

С трудом нашел пару его размера, но они оказались красными. Пришлось купить, на обувной магазин денег не было, вот он и ходил в красных.

— Тебя же дразнили из-за них, помнишь?

— Дразнили.

— Ну, тогда тебе нужны другие.

— Да, но… Меня больше не дразнят. Мне они нравятся. Густав нарисовал на них черепа. И они больше не похожи на девчачьи. Теперь это настоящие…

— Я куплю тебе очень классные сапоги.

Мы идем по дорожке, небо серое. Холодно, я думаю о том, что у него до сих пор нет нормальной куртки.

Адрес записан на бумажке. У меня сейчас проблемы с памятью. Если не записать, через пять минут все забываю.

— А меч, пап?

Знаю, знаю, о чем он. Они делали мечи из массы для лепки, раскрашивали их. Вместе с практикантом, по которому видно было, что он ни разу еще не трахался, что сидит дома и читает книжки про драконов и рыцарей. Толстые очки, длинные волосы, плохие зубы и этот смехотворный Молот Тора на цепочке. Он обещал им устроить в парке ролевую игру.

Я схожу и заберу меч. А может даже, ты сможешь пойти с ними в парк, я спрошу.

Конечно, я не пойду к этим сучкам в его старый сад. Но мне придется купить ему что-нибудь дорогое. Что-нибудь обалденное, что-нибудь, что показывают утром по телику. Пластмассовое и разноцветное. Чтобы он забыл о мече, о драконах и о парке.

В саду три группы. Мартин пойдет в среднюю, на второй этаж. У них есть свободное место, они с нетерпением ждут нового мальчика, сказала мне воспитательница. Она сказала, ее зовут Лоне, я задал ей кучу вопросов об их педагогическом подходе. Сказал, что к Мартину в старом саду плохо относились. Что они не умеют обращаться с мальчиками, а мальчишки есть мальчишки, не надо их, конечно, распускать, но мальчишки есть мальчишки. И она проявила понимание. Лоне встречает нас на втором этаже, дружелюбно улыбаясь. Ей за сорок, одета в джинсы и голубой свитер с V-образным вырезом. По пути в группу мы проходим мимо кухоньки, в которой возятся четыре ребенка и девушка лет двадцати с небольшим, она поправляет очки локтем, вся в муке, как и дети, ее окружившие. Один мальчик держит на весу кусок теста — можно еще пистолет сделать, предлагает он. Сегодня кондитерский день, говорит воспитательница. Для тех, кто хочет, никакого принуждения. И смеется. И я смеюсь.

В группе сидит другой воспитатель, еще одна женщина, собирает с девочками термомозаику. Двое мальчиков на полу играют в «веселые горки», другие бегают с самолетиками. Лоне просит их немного остыть. Увидев нас, они затихают.

— Это Мартин, новый мальчик, я вам рассказывала.

Лоне берет Мартина за руку, подводит к мальчикам с конструктором, он смотрит на меня. Знаю этот взгляд. Сам ходил в разные сады, в разные школы, всегда трудно начинать на новом месте. Я думаю: надо было купить торт, что-нибудь в этом роде. Завтра куплю. Принесем что-нибудь вкусненькое.

Я посылаю Мартину воздушный поцелуй, незаметный, чтобы другие дети не обратили внимания. Чтобы его не дразнили. Лоне провожает меня. Они славные ребята, говорит она мне. Он освоится. Ему будет хорошо.

Вот как я их выбираю. Имена. Беру случайный подъезд в случайном доме, подальше от своего собственного. В хорошем кирпичном доме. Не в бетонной новостройке, не в развалюхе шестидесятых, где живут одни только иммигранты и алкоголики. Солидное кирпичное здание, а не карточный домик с фанерными стенам, сквозь которые все слышно. Уверенными шагами приближаюсь к подъезду. Как человек, идущий по делу. Просматриваю таблички с именами. Такими, как Альма, Маргрета, Тове. Это имена не каких-нибудь студенток, которым квартиру купили родители. Это вдовы. Всегда вдовы. Раньше люди женились, и у них была вся жизнь, чтобы насобирать вещи к моему приходу.

Та, которую я граблю сейчас, зовется Маргретой Педерсен. Она несколько более шумная, чем они бывают обычно. Я только что нашел коллекцию монет под старыми телефонными справочниками. Они прячут такие вещи, не думая, что их ограбят, во всяком случае не таким образом; они представляют себе рождественских грабителей с фонарями, в черных масках. Опасаются социальных работников с длинными руками. А я не спешу, и мне удается найти большую часть спрятанного. Монеты в пластиковых карманчиках. Три листа. Разумеется, не застрахованы. Наверняка стоят целое состояние, и детям в свое время пришлось бы заплатить налог на наследство.

— У меня есть деньги, возьми деньги, не бери мои монеты.

— Вы сами знаете, что я их заберу.

— Ну пожалуйста! Возьми мою кредитку. Я тебе код скажу, но оставь монеты, пожалуйста!

— Я заберу их. Точка.

Она смотрит на меня. В ее глазах я могу прочитать о себе все. Но в остальном эта дама ведет себя достойно. Сидела в кресле, как и положено, пока я рыскал по квартире в попытках насобирать побольше, а когда спросил, есть ли еще что-нибудь — где деньги? — она с достоинством указала на сумочку, в которой лежало триста крон. И когда я на нее заорал, а она сказала — нет, больше ничего, — я ей поверил.

— Как же ты можешь? Как?

— Я наркоман. Такие дела.

— У меня в аптечке есть успокоительные, можешь…

— Я уже взял. Могу вам дать одну-две, если поможет.