Алмазы Джека Потрошителя - Екатерина Лесина

– Он очень хороший человек. И я буду любить его всегда. Всегда, понимаешь?

– Ну… чего не понять.

Найти бы этого хорошего и прямо спросить – каким таким образом он девке голову задурил. А может, и не виноватый он вовсе, и все черти Славкины своими хороводами намутили.

– Я все для него сделаю. Умру. Убью.

Зло сверкнули черные глаза, и тонкие – прутики ивовые – ручки вдруг распрямились, ударили в грудь. Лешка и удивиться-то не успел тому, сколько силы в них оказалось. Он покачнулся, кое-как удерживаясь на весу, но влажная, напоенная летними дождями земля поплыла под весом. И Лешка покатился с горочки.

Он и понять-то ничего не успел. В шее хрустнуло.

Громко.

Грохотал поезд. Последний в череде вагонов выплясывал на рельсах, кренясь то влево, то вправо, рассыпая куски черного угля. И шлейф едкой пыли тянулся за составом. Он оседал на рельсах, покрывая поздние одуванчики чернотой.

– Я не хотела, – сказала Славка себе и огляделась.

Поезд уползал.

Поле было чисто, и небо тоже.

– Несчастный случай. Просто-напросто несчастный случай.

Сама она спускалась аккуратно, стараясь идти по оставленным Лешкой следам. Добравшись до тела, Славка остановилась, разглядывая мертвеца – а в том, что Лешка умер, не оставалось сомнений. Шея его была вывернута под неестественным углом, рот раззявлен, а распахнутые глаза уставились в небо.

В небе же дрожали тени жаворонков.

– Но мне никто не поверит.

Славка наклонилась, коснулась теплых еще век, но потом руку отдернула: трогать ничего нельзя.

– Если бы мне верили, то… он все равно ведь мертвый. Заслужил.

Она поспешно поднялась на насыпь, перескочила через раскаленные рельсы и, оказавшись по ту их сторону, побежала по направлению к станции.

Небо удачно затягивало тучами. Воздух наполнялся электричеством, и редкие молнии посверкивали все чаще, подгоняя беглянку. А стоило нырнуть в замшевшее строение вокзала, как начался дождь.

– Это был несчастный случай, – очень тихо повторила девушка.

Домой она вернулась глубокой ночью. И шла не напрямки, а по дороге, которую развезло дождем. Тот все еще шел, нудный, тяжелый, пропитывая и кофточку, и рваное платье. Текло с волос. Набралось в сапоги. Славка терпеливо сносила неудобства, мучения телесные странным образом наполняли душу светом, смывая с нее совершенный грех.

Да и грех ли это?

Господь покарал насильника. Славкиной рукой? Но ведь известно, что в мире этом все совершается по воле Его. И значит, именно в том и состоит воля.

Ее ждали. Мать выскочила на порог с криком и воем, бросилась на шею, обняла. Отец стоял в отдалении, молча, накручивая ус.

– Я… я вот… – Славке вдруг стало жаль их и себя тоже. И слезы сами сыпанули из глаз. – Лешка… хотел меня… а я вырвалась… побежала…

– Была где?

– Н-на станции. Д-думала – уеду.

– И чего не уехала? – глядит строго, с недоверием.

– Куда? – Славка выдержала этот взгляд: ей нечего стыдиться. – Завтра уеду. Если тебе так Лешка мил, то сам с ним и живи! А меня не впутывай! Я за него не пойду! Решайте себе чего там хотите, а я не пойду!

Отец крякнул, мать, продолжая всхлипывать, повела в дом, заставила переодеться в сухое, сама же растерла побелелые руки и ноги.

– Значит, замуж… звал?

Знают уже. Проверяют. Славкин отец с Лешкиным и вправду дружат крепко. Вместе воевать ходили да и после войны держались друг друга, гордились этой своей особенной дружбой.

Только Славка не дурочка. Она знает, что говорить.

– Звал, – отвечала дерзко, зло. – Как завалить не вышло, так и решил позвать. А вышло бы, то, глядишь, и без свадьбы обошлись. Договорились бы по-свойски. А что… может, еще и договоритесь. Только я за него не пойду! В петлю полезу! Утоплюсь…

Пощечина пришлась по губам, и те лопнули перезревшими вишнями.

– Не лопочи дурное.

– Дитя не трогай! – Мать, прежде всегда тихая, покорная мужниной воле, встала между Славкой и отцом. – Доигрался со своим…

– И ты не трепись под руку. Значит, он снасильничать хотел. Так?

Славка кивнула. Кровь она не спешила вытереть – пусть идет, мажет глаза несправедливостью удара.

– А ты вырвалась и убежала. Куда побежала?

– На поле. На станцию. И… и милиция там. И люди. А он за мной. Догнал почти. Кричал, что вы сговорились. Продал меня, папочка?

Смутился все же. Опустил глаза долу, но тут же потребовал:

– Дальше.

– Да что дальше? Догнал почти. А тут дорога. И поезд. Ну я перед ним. Еле-еле успела. А Лешка не успел.

– То есть ты перед поездом, а он остался? Так?

– Н-ну да…

– И дальше ты прямком на станцию?

– Да отстань ты от нее! Наслушался… дружку закадычному веришь больше, чем дочери родной. – Мать скрутила фигу и сунула отцу под нос: – Вот что ты для него. И всегда был. Чего сомневаешься? Что насильничать думал ваш Лешенька распрекрасный? На платье глянь поди! На нее глянь! Соплей перешибить можно, а вы…

Славка попятилась. Она боялась выдать себя – именно сейчас. Удивлением ли. Радостью. Чем-нибудь, что подтвердит ее такое преждевременное знание.

– Зашибся Лешка, – медленно произнес отец. – Насмерть.

– С-совсем?

Получилось заикаться. И ладонь сама взлетела к разбитым губам, прикрывая растерянную улыбку.

– Совсем. Думают, что ты спихнула.

И тогда Славка разрыдалась – от точности этой догадки, от страха за себя и свою новорожденную любовь, которой не сбыться из-за этого несчастного случая. Мать, неловко приобняв, гладила Славку по плечам, влажным волосам, приговаривая:

– Не верю… не верю…

Лешкина смерть официально была признана несчастным случаем, что, однако, не вернуло в Озерцы прежнего покоя. На похоронах, куда Славка пошла, хоть собственная ее мать и отговаривала, было тяжко. Глаза Славки, бывшие сухими, вдруг набухли слезами, и сколько бы она ни сдерживала, слезы все равно покатились по щекам.

– Ишь, убивается, – сказала Старычиха громко, и местные бабки, сбившиеся пестрой стайкой, закивали. – А могли бы жить и жить…

Не могли. У Славки иная судьба, отпустить которую невозможно. И пусть мечта видится далекой, не синица даже – жаворонок-точка на синеве небесной, – но без нее Славке только помирать.

– Ой, на кого ты нас покинул… – Алешкина мать, женщина еще не старая, видная собой, кидалась на гроб. Отец же стоял в сторонке, сверлил недобрым взглядом и Славку, и ее родителей, как будто бы никогда не было дружбы многолетней.

И уже не будет.

Но понимание это странным образом лишь успокоило. Значит, не так сильна была хваленая дружба.

– Из-за нее… из-за шалавы… – взвыла Алешкина мать, кидаясь уже не на гроб – на Славку. Вцепилась скрюченными пальцами в волосы, рванула, откинула клочья и вновь потянулась.

– Он ее снасильничать хотел! – закричала уже Славкина мать, кидаясь на защиту. – Насильник! Господь его и покарал!

– Сучка не захоча, кобель не ускоча, – философски заметила Старычиха.

Стало шумно. Кладбищенские вороны закружились, загалдели, но где им было перебить человеческие громкие голоса. Славка опомнилась уже дома. Сидела у окна, переодетая в чистое. На плечах – вязаная мамкина кофта, а в руках дрожь. И до того сильная, что никак с ней не управиться. Голова болит. И в глаза – будто песку насыпали. Славка потрогала их, удивляясь тому, до чего напухлыми, мягкими стали веки.

– На вот, – отец поднес стакан с мутной бражкой, и Славка выпила, занюхав хлебной коркой. – Иди. Ложись. А то совсем заболеешь.

Несмотря на эту показную заботу, разговаривал он с ней словно с чужою. И взгляд норовил отвести. Все еще не верил? Плевать. Славка слишком устала. Она забралась в кровать, как была, в одежде, и натянув пуховое одеяло до самого носа, все равно дрожала. Тело ее лило пот, а с иконы, спрятанной в дальнем углу, украшенной розочками из фольги и цветной бумаги, с грустью глядел на Славку Спаситель.

Бог видел?

Бог знает?

Бог наказывает ее?

Но ведь случилось все по Его воле… тогда за что наказывать?

Она пролежала всю ночь, а утром отец сказал:

– Уехать тебе надо.

– Куда уехать? Родную дочь из дому гонишь?

Мать замахнулась на него полотенцем, чего прежде никогда себе не позволяла, и отец не стал уклоняться от удара, сгорбился только виновато.

– Уехать надо. От беды подальше.

– От какой беды?

– Разговоры-то идут… – Он достал портсигар и, вытащив самокрутку, принялся разминать ее. – Что не сам Лешка упал. Ты его толкнула. Дурь, конечно… а если и так… не ты шею ломала. Значит, Господь так решил.

Он перекрестился, и этот жест был столь нов для него, что крест вышел неловким, каким-то кривым.

– Только люди знать не хотят. Шурка говорит. Его слушают. И Ксеньку тоже. А кроме Лешки, у них трое сыновей. И братовья Ксенькины дурные… как бы не вышло беды какой.