Алмазы Джека Потрошителя - Екатерина Лесина

Сама Полина пила коньяк, большими глотками и отфыркиваясь. Коричневые струйки потекли по подбородку и шее, и Полина вытерла их рукавом.

– Хочешь, секрет скажу? – Она не была пьяна, но веселилась изо всех сил, делая вид, что случившееся убийство нисколько ее не взволновало. – Чужой. Любишь чужие секреты? Спроси у Милославы, где Алешенька… спроси-спроси. Не стесняйся. Ты же за этим здесь? Выспрашивать. Вынюхивать. Умненькая, хоть и смотришься полной дурой. Эй, ты куда? Я тут присказку вспомнила! Как раз про нас! Выйти замуж не напасть! Как бы замужем не пропасть! Но мой-то недолго протянет… уже недолго. А твой?

Вернувшись в комнаты, Саломея обнаружила, что Далматов исчез. Он оставил смятую постель и сумку. Заглядывать в чужие вещи крайне невежливо, но Саломея не устояла. Она осматривала сумку осторожно, опасаясь оставить следы прикосновений и уговаривая себя же бросить это бессмысленное дело. Тем более что ничего преступного внутри не обнаружилось. Разве что черный футляр с перстнем и массивный кофр с медной ручкой. На крышке – табличка из латуни с гравировкой. Чтобы прочесть, приходится вытаскивать лупу. Надпись сделана латиницей.

Джон Уильям.

Внутри кофра – несколько отделений. Для инструментов, часть которых отсутствует, и для склянок.

– Раз, два, три, четыре, пять… – Саломея провела пальцем по плотным пробкам и вытертому бархату.

Их не пять и даже не двадцать пять – много больше. Есть крохотные, с мизинец величиной, и крупные, в граненом стекле.

Все, как одна, без подписей, но под номерами.

Выходит, Далматов не бросил свое детское увлечение. Оставалось надеяться, что кофр он взял просто подстраховки ради, а не из желания кого-то отравить.

Глава 3

Тени прошлого

Человек выходил из квартиры крадучись и еще в своей комнате снял домашние тапки, опасаясь, что те станут скрипеть о ковер. Опасения его были безосновательны, но страх оказался сильнее разума. И человек шел по коридору в носках, неся тапки в руке, сочиняя оправдание на случай, если кто-то вдруг встретится на его пути и задаст вопрос. Уже в коридоре он переобулся в туфли, которые оказались ему велики на два размера, но он вышел из положения просто – запихнул в носы комки газет, дав себе слово, что не позабудет эти комки вытащить.

Куртку он также взял чужую, но в отличие от туфель та была тесна, и как человек ни старался, он не сумел застегнуть замок.

Впрочем, он слишком боялся, чтобы обращать внимание на подобные мелочи.

Человек отпер дверь чужими ключами и мышью выскользнул в коридор.

Обойдя лифт, он направился к крохотной неприметной дверце служебной лестницы. Спускался уже быстро, почти бегом, боясь опоздать. Ждали. Белый джип, изрядно изгвазданный, пристроился под тополем, почти упершись задним бампером в дерево. Из машины доносились музыка и смех. Водитель, открыв окно, курил.

– П-привет, – человек подошел, горбясь, прижимая руки к груди. – Извините, что так…

– Ничего.

Окурок упал на асфальт, прямо к ногам человека, заставив шарахнуться в сторону.

– Где? – Вопрос логично довершила протянутая рука.

– Тут не все. Часть.

Пачка купюр толщиной в палец сменила хозяина.

– Завтра. Ну послезавтра максимум. Все будет. Вы же знаете.

– Гляди у меня, – лениво произнес водитель, пересчитывая деньги. Он листал купюры медленно, словно дразня должника, который не уходил, а следил за движениями толстых неуклюжих пальцев.

– Послезавтра, – вынес вердикт кредитор. – А не сможешь – тебе хуже.

Сказано это было, впрочем, без особой злости.

– П-послезавтра. С-спасибо.

Машина отъехала, растворившись в ночи, а человек не спешил возвращаться в дом.

Холодало. Бледное пятно луны расплывалось, исчезая в тучах. И ветер хватал за руки, глодая и нежные пальцы, и запястья. Он насквозь продувал тонкую куртейку, вырывая клочья живого тепла. Из треснувших облаков повалил мелкий снег. И это заставило человека сдвинуться с места, но направился он не к дому, а от него. Шел он быстро, пусть и непривычная обувь доставляла неудобства.

Человек пробирался дворами. На присыпанной снегом грязи оставались его следы, которые, впрочем, быстро таяли. Оказавшись в грязноватом переулке, перегороженном мусорными баками, человек остановился. Он вытащил из кармана дешевенькую трубку и, набрав единственный номер, спросил:

– Ну и где вы?

Ответ собеседника его разозлил. Разговор длился секунды три и закончился к явному неудовольствию гостя. Он глянул на часы, пробурчал что-то невразумительное и заскакал на месте. Перепрыгивая с ноги на ногу, стряхивая с куртки мерзкий снег, человек явно пытался согреться.

Он очень надеялся, что ожидание не затянется надолго.

На сей раз не было машины, но от стены отделилась горбатая тень, которая и подошла к ожидающему. Тень говорила хриплым шепотом, не то извинялась, не то оправдывалась, но разговор закончился обменом: получив оговоренную сумму, тень положила в карман куртки пистолет.

Это был хороший пистолет, почти новый и пристреленный. Как раз то, что требовалось человеку для его плана. Следы оружейного масла, которые обнаружат на подкладке, тоже вполне вписывались в сценарий.

Теперь человек знал: все получится. Во всяком случае, должно.

Колокольни церквушка лишилась еще при Советах, да так и не обзавелась новой. Батюшка примерялся-примерялся, копил-копил с пожертвований, но не получалось. Паства его, сплошь сама нищая, нуждалась в помощи, а церковь – в постоянном ремонте, и деньги приходилось выискивать.

– Неудачник, – бывало бросала матушка и отворачивалась к древней плите. Большего она себе не позволяла, несла крест с достоинством и никогда не отказывалась помогать сирым да убогим.

Пожалуй, таким же она считала и супруга, человека перспективного, да потратившего все перспективы на пустое. А ведь пошевелись чуть, мог бы и приход взять столичный, богатый, при храме солидном. Но нет же, возится с прогнившими стропилами, с крышей, которая того и гляди рухнет, с окнами треснутыми да прочими несерьезными мелочами.

Совестно ему, видите ли.

А перед нею, перед детьми, которых, слава Господу, всего-то трое, не совестно? Старшенькая вон подрастает. Ей бы учиться, в люди выйти, а не торчать при храмовой лавке, свечками да иконками приторговывая. И средненький-то ждать себя не заставит… Им не расскажешь, что у батюшки принципы и принципов этих ради он кровинушку на нищету готов обречь. Дескать, все в руце Божьей.

Надо сказать, что матушке, женщине строгой, сухолицей, с кривоватыми руками, на которых особенно выделялись темные узлы вспухших пальцев, было слегка стыдно за такие собственные мысли. И она останавливалась, откладывала тряпку, которой привычно начищала церковную утварь – латунь блестящая, а не золото, – и принималась креститься.

– Ради них, ради деточек грешу, – говорила она Спасителю, который взирал с креста строго, но с пониманием.

Время было раннее – шестой час, и матушка спешила пользоваться покоем. Закончив с утварью, она перешла к алтарю, не каменному, а деревянному, сделанному местным алкашом, чьи золотые руки уравновешивались совершенно дурною головой. Алтарь был исполнен во покаяние и получился красивым.

Матушка натирала его воском, добавляя блеска, а заодно сберегая от грядущих морозов: отопления в церкви не было, а старенькую печку, наполнявшую храм едким теплым дымом, еще не выволокли с чердака.

– И вот разве так оно должно быть в храме Твоем? – спросила матушка у седогривого Бога, намалеванного под потолком. Рисовали его студенты местного художественного училища в рамках дипломного проекта, и оттого вышел Господь похожим сразу и на батюшку, и на старенького Савву, нищего, давным-давно прикормившегося при храме. За прошедшие годы потолок закоптился, и выражение лица Господа обрело некий неявный лоск, а глаза и вовсе глядели лукаво, словно и вправду, даже рисованный, знал он больше смертной.

Матушка покачала головой и перешла к лавкам, которые протирала быстро и скорее для порядку, чем по надобности. Она добралась до середины левого ряда, когда дверь скрипнула, и по полу потянуло сквозняком.

– Заперто! – рявкнула матушка, не прекращая работы.

Но разве ж ее слушали хоть когда? Люди полагали ее такой же собственностью, как и неудачливого ее муженька, не стесняясь идти с заботами, проблемами, да и просто с разговорами, не желая понимать, что есть у матушки своя жизнь, на которую из-за этих разговоров времени не остается.

– Извините, но я ненадолго… я просто постою.

Женщина. Не из местных. В возрасте и печали – по глазам видать. Но не из тех, что печаль выплеснут. Напротив, эта спрячет в самую глубину души, да сверху закидает всякой мелочью, притворится, будто бы все у нее ладно.