На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

В прошлом году была засуха, а в этом — более сильная. Что поделать, у природы свои законы, и людям надо с ними считаться, и в старину люди частенько считались с ними, помогая друг другу в нужде.

Тогда уважали человечность. Теперь появилась ненасытная жажда денег и теории, которые обожествляют эту жажду. Теперь к человечности не влечет ни помещика, ни капиталиста — стыдно им заниматься такой древностью, как человечность! Стяжание, гордость оттого, что у тебя всего много, радости, проистекающие из того, что у тебя всего много, — вот содержание жизни нынешних магнатов.

Поэтому от хозяев напрасно ждать милосердия, нужно бороться с ними, если хочешь сохранить собственную жизнь и человеческое общество на земле.

— Сколько платите аренды? — спрашивал Кацуми солдат.

За небольшой клочок поля платили шесть коку риса, да подарки помещику и членам его семьи, да еще всё подвезти к амбарам помещика. Сколько останется на едока в крестьянской семье? Двести граммов в хороший год, а в такой, как нынче, ничего. Прошлогодняя соленая редька, квашеные сливы, кулечек бобов… На всю семью, на весь год!

Нынче ведь год особенный — война с Россией, от войны, говорят, зависит будущее Японии. А если это так, — помещики и капиталисты разве не должны быть милосердны к крестьянам, которые умирают за это будущее?

В деревне собрали меньше трети урожая и ожидали, что Кавамура, управляющий Сакураги, объявит о снижении арендной платы. Однако Сакураги, пользуясь обстоятельствами войны, поднял арендную плату вдвое и стал торопить со сдачей риса.

Тогда почтенные старики Кудару и Садзаки отправились к помещику.

Вон она, красная изгородь вокруг красивого дома под черепичной крышей, вон калитка, увитая хмелем. Для большей важности шли с палками; первым к калитке подошел Кудару, калитка была закрыта, оранжевые цветы вились по ее переплету.

Кудару, осторожно кашлянув, отворил калитку и вошел во двор, за ним — Садзаки.

Было тихо во дворе помещика, просители прошли в кухню, где готовился обед, и сказали кухарке, что вот они пришли и им нужно видеть Сакураги-сан.

Кухарка скрылась за сёдзи, а вернувшись, стала возиться у печи. Даже мясо она готовила сегодня на обед. Оказывается, Сакураги будет есть курицу!

Прошло полчаса, помещик не показывался. Кудару спросил:

— Ну как господин? Ведь мы ждем.

— Господин занят!

— Так почему же ты раньше не сказала, что он занят?

— Не сказала, потому что я тоже занята.

А Сакураги вышел в сад, прошел к прудику, сел на камень и стал курить, — вот чем он был занят!

Кудару молчал, и Садзаки молчал.

Из открытой двери кухни отлично виден был садик и Сакураги. Когда за первой папиросой последовала вторая, Кудару встал, широко раздвинул дверь и, не опираясь на палку, а сжав ее в руке, направился к помещику.

Сакураги услышал шорох шагов, оглянулся и сразу закричал:

— Что вам надо, зачем вы здесь? Должного не вносите, а ко мне приходите! Знаю, знаю, зачем ты пришел, можешь не раскрывать своего рта. Ничего не будет, никакой уступки! Что вы думаете, из-за вас я стану нищим? Не заплатите — вон с земли! Понял?

Он был красен, слова он не говорил, а вылаивал; Кудару не испугался его гнева. Оперся о палку и закричал громче помещика:

— Неурожай, засуха! Понял, господин? Сыновья мои на войне. Два уже убиты. Сделай уступку!

Сакураги поднял кулаки.

— Вон, вон! Мой сад, вон отсюда!

— Уйдем! — сказал, не сгибая спины и не кланяясь, Кудару и пошел из сада.

Через час в деревню прибежал Кавамура.

— Вносите аренду сполна, никаких поблажек! Никаких уступок!

Но никто не внес ни зернышка.

Прошла неделя. Было тихо. Наверное, все-таки у человека проснулась совесть.

Однако через неделю в деревню пожаловали тридцать полицейских. Расположились у лавочника и учителя. Кавамура с полицейскими пошел по домам:

— Сейчас же вносите сполна или выселяйтесь!

— Как это выселяйтесь? Наша земля! Отцы и деды наши…

Тяжелый это был день в деревне. Пять полицейских стояли против дома матери Кацуми, пять — против дома Кудару. Если к вечеру арендная плата не будет внесена, полицейские примутся выселять.

Кудару наточил топор, выбрал несколько дубин. Во всех домах делали то же.

— Вот когда нужен союз арендаторов! — сказала мать Кацуми.

Мальчишки побежали за помощью в соседние деревни.

Из соседних деревень к вечеру сошлись женщины, дети и уцелевшие после мобилизации мужчины.

Несколько сот человек стали табором вокруг деревня. Кудару вспомнил старые времена, когда огромные крестьянские армии сотрясали государство, и не видел сейчас иного выхода, кроме борьбы. Правда, мужчин нет, остались старики да женщины. Но что делать: заплатить аренду невозможно, позволить выгнать себя и подохнуть без крова тоже невозможно. Пока руки могут сжимать топор или дубину, надо бороться. Так бьется, кидается затравленный насмерть зверь. Да, японского крестьянина превратили в зверя. А кто льет кровь на полях Маньчжурии? Тот же японский крестьянин.

«Что же это такое? — спрашивал себя Кудару. — Где справедливость, где обещания? Вместо всего — полицейские!»

Рано утром Кавамура и пятеро полицейских появились в доме Кудару. Должно быть, Сакураги возненавидел старика.

— Ну? — спросил Кавамура. — Где мешки с рисом, я что-то их не вижу?..

Кудару сидел около печи и молчал, жена его стояла в углу. В доме было тихо.

— Молчишь? Тогда приступайте!

Полицейские крякнули и бросились к вещам, Они оттолкнули Кудару, разбили сапогами печь, волокли циновки, посуду, платье…

А к дому сбегались люди, вооруженные топорами, ножами, дубинками, цапками.

Кудару опустил топор на голову полицейского, тащившего матрасик.

Второго полицейского застрелил из ружья дед Кацуми.

Кавамуру схватили, высоко подбросили и, когда он упал, стали топтать. Кавамура визжал всего несколько минут.

Полицейские, беспорядочно стреляя, вырвались из толпы и побежали к дому учителя. Укрываясь за его стенами, они открыли по наступавшим крестьянам огонь. Они убили двадцать восемь человек, и только тогда сражение прекратилось.

На следующий день прибыли солдаты. Наехали власти. Судили коротко и вразумительно: полдеревни посадили в тюрьму да столько же из соседних селений.

Вот эта-то история стала широко известна в полку. В своей роте Кацуми, Нобускэ и Гоэмон переговорили со всеми. Рота их состояла из крестьян. Настроение у всех было одинаковое, — действительно, кто же им враг: русские, которые живут своими бедами и своим счастьем, или Сакураги и ему подобные?

Сомневаться не приходилось.

Маэяма слушал Кацуми и кивал головой. Кацуми должен был думать, что лейтенант согласен с ним, но Маэяма кивал головой своим мыслям: раз судьба поставила человека помещиком и самураем — крестьянин обязан ему подчиняться; подчинение приведет к смерти? Смерть не страшна, страшно нарушение японской морали. Он кивал головой еще потому, что решил свершить, не откладывая, тайный самурайский подвиг над Кацуми.

Со дня на день ожидалось генеральное наступление. Надо наступать с чистой душой.

Маэяма занимал небольшую фанзу. В ней было тепло и пусто, сюда для разговора лейтенант и пригласил Кацуми. Так как в последнее время они разговаривали часто, Кацуми счел приглашение совершенно естественным.

Маэяма приготовил для гостя легкий японский ужин: рис, сушеную рыбу, соленые овощи, яблоки. Он хотел до последней глубины погрузиться в душу Кацуми, прежде чем уничтожить ее. По его мнению, душа Кацуми, пораженная злокачественной болезнью, должна была после убийства тела распасться на тончайшие частицы и перестать существовать.

— Вот сюда садись, — указал он солдату на место за маленьким столиком. — Метет метель, а у нас тепло. Не правда ли, как хорошо! Ешь, ешь, собирайся с силами для генерального сражения.

Он слушал Кацуми, говорившего о том, что мир, в котором существует звериный закон убийства и разрушения, должен быть уничтожен. Правда, буддисты учат: убийства и прочие ужасы — пустяки, ибо происходят они с бренной оболочкой, но такой взгляд не может удовлетворить человечество, во-первых, потому, что не все люди буддисты, во-вторых, потому, что далеко не все буддисты согласны с подобной доктриной.

— Значит, они буддисты только по имени, — заметил Маэяма.

— Таких большинство, господин лейтенант!

— Ведь вы тоже буддист?

— Я именно такой буддист. Многие наши философы полагают, что смерть — одна из неотъемлемейших сторон бытия и что при помощи смерти происходят в мире наиболее существенные изменения. Поэтому всякий разрушающий служит прогрессу, переходу к высшим и лучшим формам. Отсюда и миссия Японии — разрушать государства — весьма прогрессивна.