Карниз - Мария Ануфриева

– Ботинком… на голову, – Ия провела рукой по животу: «Не бойся, болтают чушь всякую». – Можно я у тебя переночую?

– Оставайся! – легко согласилась Муха. – Я все равно сегодня уйду на ночь. С мальчиком познакомилась, ему шестьдесят лет, и у него еще стоит. Он прямо влюбился, и деньги, главное, есть. Так что ты ночуй, девочка, мне не жалко.

Когда Муха ушла, Ия прилегла на край кровати, накрылась покрывалом и сразу провалилась в сон, который прервался под утро шумом. Она полежала, не открывая глаза, послушала.

Возились на кресле.

– О, мальчик, какой ты мальчик, – раздавался шепот Мухи.

– Руками, руками. Пойдем в постель.

– Там девочка спит.

– Какая девочка, ты не одна?

– Да я и забыла совсем. Девочка беременная, в гостях у меня.

– Подожди, я так не могу. Она точно спит?

Ия лежала на боку, боясь пошевелиться и не зная, что хуже: занимать хозяйкину постель или некстати обнаружить свое бодрствование.

Через час входная дверь хлопнула. Муха вернулась из коридора, пошелестела и сказала:

– Полторы, хороший мальчик. Жаль, что стоит.

Ия села на кровати, потирая затекший бок.

– А ведь у меня тоже ребенок есть, но родительских прав нет, – сказала ей Муха. – Дочка, взрослая уже. С матерью живет. Мне ее отец замуж выйти предлагал, но я девочек люблю.

Следующую ночь Ия провела на скамейке в Александровском парке. Папочка звонил на мобильный и спрашивал, почему она не вернулась с работы. Не помнил, что вечером внял советам «настоящих лесбиянок» и сам выгнал ее из дома. Ночь в парке оказалась спокойной, почти как советовала врач. Только хотелось прилечь, и было холодно.

Квартира нашлась на другой день, оставалось перевезти вещи. Ия собирала их, Папочка раскидывал, отталкивал ее и махал перед лицом кулаками, боясь ударить по-настоящему. Живот у нее снова тянуло. Она то и дело приседала на край кровати, чтобы передохнуть.

На кухне что-то с грохотом упало, раздалась брань, затем хохот. – Выгони ее без вещей, суку, – крикнула Понтий.

Папочка снова затопал по коридору и остановился на пороге комнаты. В руке у него был кухонный нож.

При виде ножа внутри Ии что-то перекатилось и как будто лопнуло. И хотя Папочка положил его на верхнюю полку шкафа и уселся на край дивана, закрыв лицо руками, то, что перекатилось, не встало на место.

Резко свело живот, потом еще, и еще, и еще. Ия растерянно стояла и боялась пошевелиться. Тонкой струйкой из нее засочилось то обычное, что совсем нельзя было ожидать в ее положении.

– Кровотечение, и похоже на самопроизвольный выкидыш… Да погоди ты реветь, возьми с собой деньги, там в больнице они, может, лапароскопию сделают. Может, сможешь еще сохранить, – сочувственно пробасила врач.

«Скорая» проталкивалась в пробке по узкому проспекту, через который Ия когда-то перебегала, уличив Папочку во лжи. Со всех сторон сигналили. Водитель ругался и даже вылил на не пропускавшую машину слева остатки недопитого молока из пластиковой бутылки. Сидящая впереди врач вздыхала и жаловалась ему на своего сына, двоечника и оболтуса.

Ия пыталась отдалиться от своего тела, притвориться, что оно не ее, и считала светофоры. Они загорались красным и не пускали их, но она закрывала глаза, обращала огни светофоров в дружелюбные красные маки и рассказывала внутрь себя:

«Ты не торопись, погоди, послушай. Давным-давно люди считали красные маки символом сна и смерти, а мне кажется – это символ жизни.

Маковые поля текут широкой красной рекой посреди сочной зелени полей, среди белых, желтых, фиолетовых полевых цветов. Маки похожи на солдат – стоят ровно, плечо к плечу, и гордо тянут круглые красные каски к Солнцу. Маковые отряды и полки приготовились к бою, и этой рати нет числа. Я куплю тебе красных солдатиков, и ты поведешь их в бой по зеленой траве. Мой мальчик, мой мальчик, мой мальчик…»

Наконец крикнули: «Приехали!» Согнувшись и приседая от накатывающих волнами спазмов, Ия вылезла из машины.

«А потом мы будем бежать с тобой по маковому полю, раскинув руки и смеясь. Мама и сын. Только ты и я. Я видела, именно так на картинках бегут счастливые люди, смеются и смотрят в небо. Ты будешь подпрыгивать и мять красные маки, а я смотреть тебе под ноги, чтобы ты не упал».

Врач в смотровой кинула железный расширитель в лоток с грязными инструментами и сказала:

– Мне очень жаль, но сохранять уже нечего. Выкидыш. Осталось почистить.

Ей было так странно происходившее, что казалась выдуманной выкручивающая, накатывающая волнами боль, и настоящими воображаемые красные маки.

«Знаешь, вот психологи говорят, когда больно, надо представлять любимый цветок и дышать медленно и глубоко – животом, мысленно раскрываясь как цветок, и боль пройдет. Она уже проходит. Ты ведь не оставишь меня, правда?»

Она лежала на кровати с продавленной пружиной и говорила, что уже лучше, живот не болит, надо подождать, а врачи качали головами и отвечали, что у них мало времени, сейчас как раз всех к чисткам готовят, с восьми вечера начнут подряд оперировать, целая очередь уже скопилась.

– Давайте еще подождем, – просила она в операционной.

– А чего ждать-то, – отвечали ей. – Хотите, мы покажем вам стенки плодного яйца?

«Но ведь это неправда. Ты же еще со мной? Ты еще не оставил меня? Мы должны быть с тобой вдвоем, ты и я, и больше никого не надо. Я буду защищать тебя, а потом ты меня. Я должна защитить тебя», – думала она, пока ей надевали на лицо прозрачную маску, и все еще надеялась, что вот сейчас ошибка обнаружится и хоть одно из четырех укутанных в белые халаты привидений скажет: «Постойте, постойте, да ведь можно же еще сделать…»

Но вместо этого потолок стал похож на белый густой кисель, и тяжелое забытье навалилось на нее, как бесформенная зыбкая туша. Лязгало что-то металлическое, а затем она оказалась в странном коридоре. Он был похож на коридор больницы, только стены плюшевые. Все крутилось, вертелось, а стены были совсем мягкие, с ворсом, и какие-то мерцающие, фиолетовые. Она пыталась потрогать их руками, ведь не каждый день увидишь плюшевые стены, и догадывалась, что куда-то едет. То ли ее быстро везли, то ли стены разъезжались, но потрогать их так и не удалось.

Очнулась она в палате и увидела медсестер, увозящих пустую каталку. Тогда она поняла, что все прошло, закончилось, цепляться больше не за что. Ей не верилось, что все это взаправду и с ней, но где-то внизу, доказывая обратное, пульсировали остатки боли: тупой, глухой, безнадежной. Интересно, знают ли психологи, что, когда тебе наплевать на боль, не помогают любимые цветы.

Она смотрела на тоненькую девушку, сидевшую на краю ее кровати. Девушка говорила, и говорила, и говорила с ней. В конце концов она показалась Ие знакомой, вот только имени не припомнить.

Ей хотелось ответить, но язык еле поворачивался и производил невнятное мычание, которое удивляло ее саму.

Когда язык все-таки назвал имя и сообщил, что хочется воды, девушка воскликнула:

– Так это ты! А я все думаю, что похожа.

– Ира, нет, Света? – разлепила Ия сухие губы.

– Света! – обрадовалась девушка. – Узнала?

«Света – длинный список», – вспомнила Ия и попыталась приподняться. На животе лежало что-то холодное и мокрое.

– Не снимай, это так надо, – засуетилась Света. – Вот видишь, не зря я с тобой говорю! Так после наркоза быстрее в себя приходят. Я уж сколько абортов сделала, знаю. Надо же, где встретились!

Света рассказала, что привезли ее только что, срок два с половиной месяца, третий муж обожает, а свекровь так ждет внука, что уже успела навязать две дюжины пинеток розового и голубого цвета, не дожидаясь выяснения обстоятельств. Долго у них не получалось, муж уже переживать начал, и вот наконец-то, наконец!

И зря она всех переполошила, тошнота и головокружение уже прошли, а живот вроде и не болит, тянет только, но куда ж ночью теперь поедешь. Завтра выпишут.

Про себя Ие рассказывать не хотелось. Она лежала и слушала про пинетки, фитнес для беременных и выбор детской коляски. Света всегда была на шаг впереди нее, даже в списке с мужскими именами, чему уж тут удивляться.

Утром Свету перевели в другую палату и даже в другой коридор. Согласно больничной сортировке, тех, кто сохранялся, старались отделить от почищенных и ждущих выписки.

– Радоваться надо, – утешали Ию медсестры в курилке. – Если тело выкидывает плод, значит, он больной. Природа знает, что делает. Лучше выкидыш в три месяца, чем родившийся урод на всю жизнь.

Она не знала, что ответить, и хотела спросить внутрь себя: «Почему они так говорят, почему называют тебя уродом?» Но спрашивать было не у кого. Тот, кто был внутри, отвернулся от нее, не поверил, что она сможет сделать его счастливым, не захотел быть с ней. Он ушел и оставил ее одну.