Карниз - Мария Ануфриева

Ия шла одна вдоль шоссе. На автобусной остановке с бетонным козырьком и граффити по стенам, оставшейся еще с советских времен, а теперь всегда пустой – в такую глухомань на рейсовых автобусах мало кто ездит, сидел нахохлившийся человек.

Она на всякий случай перешла на другую сторону дороги и энергичнее заработала лыжными палками. Уже миновала остановку, когда услышала за спиной шаги и шумное дыхание. На обочине снега не было, одна наледь. Надо бы наклониться и отстегнуть лыжи, но человек догонял.

Обернувшись, она увидела, что он совсем близко. В куртке по колено, ботинках-говнодавах и меховой ушанке. Зэк или местный житель, хотя тут, кроме санатория, и жилья-то нет.

Такой беспомощной она чувствовала себя только в детстве, когда гуляла с подругой в перелеске недалеко от дома в Лиепае. Им туда ходить запрещалось, и они, разумеется, только туда и шастали.

За местечком этим шла дурная слава, но они не верили. До тех пор, пока не повстречали двух взрослых накачанных парней, которые, ни слова не говоря, помчались за ними. Молча и сосредоточенно – так, что сразу стало понятно, это не в шутку. Они припустили меж кустов, как зайцы. Под ногами мелькала земля. Она вся превратилась в бег и слышала, как кровь стучит в висках. Когда бегут и кричат, не так страшно. Страшно, когда бегут и молчат.

Через перелесок шла железная дорога. Они выбежали к насыпи, возле которой стояла будка смотрителя, и погоня прекратилась. Парни побоялись открытой местности. Покружив на опушке как волки, они скрылись за деревьями.

Она вспомнила давний бег и налегла на палки, но бесполезно: лыжи разъезжались и не давали двигаться быстрее. В следующую минуту он схватил ее и приподнял вместе с лыжами.

– Не надо, ну, не надо, хватит, мне больно, – просила она его, но он лишь шумно дышал ей в затылок, и дыхание это все ускорялось, как будто продолжался бег.

Еще несколько минут она чувствовала себя деталью на станке из плоти, а потом превратилась в пришпиленную бабочку, когда он вцепился в ее плечи, с силой притянул к себе и дернулся. Все это он проделал молча и молча отпустил ее плечи, продолжая держать на себе как плененную бабочку. Ей казалось, что ее разорвали надвое и, как только плечи оказались свободными, упала на подушку своей кровати в номере.

– Долго, – пожаловалась она.

– Долго, – извинился он и выскользнул из нее как сплавляемое по водам белой реки размякшее бревнышко. Потом хмыкнул и вплыл обратно.

– Как ты нашел меня?

– У тебя же теперь есть толковый заместитель. И вообще, рабочие дни уже идут, это вы тут на лыжах бегаете. Сел на автобус и приехал. В корпусе сказали, что вы ушли утром. Где тут еще ждать? Вот и сидел.

– Что не окликнул? Напугал, дурак…

– Так тебя в таком наряде не узнаешь. Ты ж как партизан из леса выкатилась. Да и чего кричать-то на морозе?

– А одежду где такую раздобыл?

– От отца еще осталась. В чулане нашел. Тебе не нравится? Зато тепло. Это куртка канадских лесорубов. Из гуманитарной помощи. Без нее совсем бы околел. Дай еще погреться, – нырнул он в нее снова.

Она отстранилась, и бревнышко снова выплыло.

– Хорошо, тогда, если меня спросят, кто это вышел из моего номера, я так и скажу: канадский лесоруб, страдающий редким сердечным заболеванием. Думаю, все оценят.

В номер они проскользнули удачно, когда одна часть группы уже разошлась по процедурам, а другая – еще не вернулась с залива. Появление в санатории их сотрудника, пусть и бывшего, произвело бы фурор почище обнаруженной линии Маннергейма.

– Сколько у тебя времени? – спросила она.

– Два дня.

– Оставайся. Будешь сидеть в номере. Гулять под открытой форточкой, а еду я тебе принесу со столовой. Тут хорошо кормят, наши все еще на вечер с собой таскают. В номер никто не зайдет. Я попрошу, чтобы не убирали.

Следующие два дня Ия пропускала процедуры, а положительный эффект электросна и вовсе сошел на нет.

– Что-то вид у тебя усталый, голубушка, – заметила ей завхоз за обедом, теребя колоду. – Заболела, что ли?

Она и впрямь чувствовала себя странно и, наверное, так же выглядела. Почти все время они проводили в кровати. Номер был маленький и узкий, кроме кровати, в нем почти ничего и не было.

Ее покачивало, будто его движения не прекращались и за пределами кровати и даже номера. И если движения все же прекращались, то мысли не прекращались. Она качалась на волнах, скованных льдом внешнего приличия, касалась щеками влажных низких облаков и закутывалась в них, как в одеяло. На встрече с учредителем ляпнула, что кроме бренд-бука их прогрессивной компании жизненно необходим тренд-бук, не подумав о том, что это станет именно ее головной болью.

– Ты что, сбрендила с бренд-буком? – отчитывала ее рекламистка. – У меня и так забот по горло. Они полгода новый логотип утвердить не могут. Тебя же вместе со мной голову ломать заставят, и люлей получим, если ничего не придумаем. Сиди, помалкивай, соглашайся, и будет тебе тринадцатая и премия в квартал – вот тренд нашей компании. Забыла, что ли?

– Забыла, – виновато отвечала Ия и представляла, как веером разлетаются его черные волосы, когда он откидывает голову на белую подушку. – Да не переживай ты так. Придумаем что-нибудь. У нас же ветер перемен каждый день в разные стороны дует. Завтра он забудет об этом, увлечется новым. Пойду я. Нехорошо себя чувствую.

Только когда он тайком выбрался из санатория и уехал, она спохватилась, что так и не поговорили про ее намерение расстаться.

Каждый день она разговаривала с Папочкой. Это были звонки в другую жизнь и из другой жизни. Самое главное, Папочка уже давно был не он, но и она не был. Ия перестала понимать, кто они друг другу. Не сестры, не подруги, не соседки, не любовницы. Сожительницы, части тела друг друга, Машенька и Дашенька Кривошляповы, добровольные ишиопаги.

Из кардиологического санатория Ия вернулась с разбитым сердцем. Встречи с компьютерщиком продолжились. Как быть с Папочкой, она не придумала. Им бы сесть друг подле друга, поговорить. Но как не сломать воздушный замок, возводимый столько лет, а теперь шатающийся на одной свае?

Через неделю после возвращения из санатория в их квартире раздался звонок, и незнакомый мужской голос, старательно выговаривая слова, на ломаном русском языке представился:

– Это врач госпиталя Бней-Цион в Хайфе. Родственников господина Лютикова я могу услышать? Он поступил в нашу больницу.

– Нет тут его родных. Я соседка. А что случилось? – спросила Ия, пытаясь представить, что по странному стечению обстоятельств это звонит хирург Иннокентий. Но это был, конечно, не он.

Мужской голос помолчал, видимо, соображая, как соседка могла взять телефонную трубку в квартире господина Лютикова в отсутствие его родственников и когда сам он лежит в госпитале в Хайфе.

– Совсем никого нет? – замялся он. – Видите ли, у меня только ваш телефон.

– Нет, не было и не будет, – заверила его Ия. – Так что случилось?

– Он в коме. Перелом основания черепа. Открытая черепно-мозговая травма. К нам поступил прямо с судна. Говорят, упал головой вниз с верхней палубы. Он не доживет и до утра. Я должен спросить согласие на изъятие органов.

Люсьен умер утром в израильском госпитале, как им позже сообщили найденные родственники. Оказалось, что у него были жена и взрослая приемная дочь, которые и не подозревали о существовании комнаты в квартире-расческе, думая, что сумасшедшая бабка отписала ее кому-то другому, и уж тем более не догадывались они о сухопутной жизни в ней Люсьена. Для них он не приходил из плавания, и его смерть лишь придала вечной разлуке легитимный статус.

Дятел закончил ремонт на кухне. Не тронул, по просьбе Папочки, лишь дверь, на которой остались красоваться зарубки топора – следы, оставленные наделавшим шума тихим Люсьеном.

Тело Люсьена из-за маловразумительных формальностей ехало на родину два месяца, а когда прибыло, то хоронили его в закрытом гробу. Падение с палубы обсуждать не стали, хотя отдельные Одиссеи и пытались на поминках сообщить, что в злополучный день Люсьен был отпущен с судна, гулял допоздна на берегу и запросто мог выступить со своими заявлениями в портовом кабаке. Уж что-то, а ходить по палубе он мог в любом состоянии, хоть с закрытыми глазами в сомнамбулическом сне. Но их дружно зашикали: ни денег, ни желания разбираться в этой истории у родственников не было.

Жена сказала, что отличный он был человек, верный и преданный муж, и черт его понес в этот Израиль.

Папочка сказал, что отличный он был сосед и что-то про фатализм, но старательно обошел при этом национальную тему.

Даже Дятел хотел что-то сказать и привстал, но на него не обратили внимания. В отличие от всех собравшихся на поминки он не пил, а значит, и ничего дельного, достойного памяти Люсьена сказать не мог.