Последний коммунист - Валерий Залотуха

Отец и сын все время молчали. Только однажды, скосив на Илью глаза, Владимир Иванович неожиданно спросил:

- А как будет по-латыни "река"?

Илья не ответил.

- Слышь, Илья, как "река" будет по-латыни? - громче повторил вопрос Печенкин.

- Не знаю, - ответил Илья, оставаясь неподвижным.

- А "дождик"?

- Не знаю.

- А "лодка" - тоже не знаешь?

- Тоже не знаю.

- А чего ты знаешь?

- Ничего не знаю.

- Забыл?

- Я и не знал.

- А как же, читал здесь, переводил, помнишь? - растерянно напомнил отец.

- Я один кусок наизусть выучил. Текст и перевод...

Владимир Иванович не сразу понял, но потом до него дошло.

- А, ну да, кто же тебя проверить бы смог... Выходит, надул? - Кроме искреннего удивления в голосе Печенкина было и восхищение.

Илья пожал плечами:

- Выходит, так.

И тут случилось странное и неуместное: Владимир Иванович засмеялся, затрясся всем телом в своем мокром хрустком куколе. И, чуть погодя, Илья засмеялся - тоненько, задавленно.

Из каюты выбрался на палубу странного вида матрос: он был без штанов, но в телогрейке, из-под которой, как бабья ночная рубаха, вылезала длинная тельняшка, а на голове его была шапка-ушанка с завязанными под подбородком тесемками. Он, видно, перенырял и простудился, и теперь его мутило и знобило одновременно. Встряхивая головой и обнимая себя за бока, матрос взглянул на стоящих на берегу отца и сына Печенкиных и спросил капитана:

- Чего они там, плачут?

- Смеются, - мрачно ответил капитан, не отнимая бинокль от глаз.

Это была правда - они смеялись.

- У этих богатых не поймешь, - раздраженно высказался больной матрос, и в этот момент на реке закричали, замахали руками, и сразу несколько моторок, взревев, сорвались с места и понеслись туда, где произошло что-то важное. Капитан торопливо направил в ту сторону бинокль.

- Все, нашли, - сообщил он громко.

- Васька? - спросил матрос.

- Васька.

- Везет гаду, - проговорил матрос и нервно зевнул.

4

Беда сближает. Беда сблизила отца и сына - в продолжение тех бесцветных мертвых дней везде и всюду Печенкины были вместе. Со стороны они напоминали оперативника и задержанного, скованных одной парой наручников; их можно было сравнить и с сиамскими близнецами, у которых срослись предплечья. Непохожие недавно, отец и сын теперь стали одинаковыми: у них были одинаковые серые лица с неподвижными, неразличимыми в черноте ввалившихся глазниц глазами. Даже в росте они сравнялись - то ли сын вырос, то ли отец уменьшился. Одинаковость прибавляла одежда: на похоронах отец и сын были в одинаковых черных пальто, над ними несли одинаковые большие черные зонты, и на поминках они были в одинаковых черных костюмах и черных же одинаковых водолазках.

Только дважды за все это время отец и сын отлепились друг от друга. Первый раз - отец от сына - на кладбище, когда Владимир Иванович вдруг повалился на колени и пошел так, пополз за гробом, то бормоча что-то, то страшно взревывая, то ли молясь кому, то ли кого проклиная... А потом, уже на поминках, Илья на время оставил отца... Они сидели рядом во главе большого стола, горестный хмель затуманил мозги многочисленным приглашенным, те закурили и загомонили разом, Илья почувствовал себя плохо, испугался, что упадет, торопливо поднялся и ушел в свою комнату. Закрыв за собой дверь, он торопливо скинул пиджак, стянул через голову водолазку и вдруг увидел стоящую посреди комнаты Дашеньку Канищеву.

- Вот! - воскликнула девушка, жертвенно морща лобик, и стала стаскивать с себя прихотливое траурное платье. Оставшись совершенно голой, Дашенька Канищева раскинула руки и закричала высоким детским голоском:

- Вот! Еще никто! Никто! Возьми меня, Илюшенька! Может, так тебе легче станет! Мне тетя Галя была как мать! Она была мне больше чем мать! Возьми меня, Илюшенька!

Илья попятился, ткнулся спиной в дверь и, глядя смущенно на налитое девичье тело, не находя в себе сил отвести от него глаз, забормотал, объясняя:

- Параграф восемь. Другом и милым человеком для коммуниста может стать человек, заявивший себя на деле таким же коммунистом, как и он сам...

И вдруг по-детски всхлипнул, рванулся вперед, пробежал мимо громко рыдающей девушки, выскочил на балкон, встал на перила, прыгнул к растущей рядом сосне, ухватился за ветку и полетел вместе с ней, обломившейся, вниз. Упал Илья удачно: ничего не сломал и даже почти не ушибся - он только прихрамывал немного, когда бежал в сторону кинотеатра "Октябрь".

XXIX. Коммунизм все равно победит!

На чердаке гудели голуби. Раздраженно посматривая вверх, Илья вытащил со дна сундучка коробку из-под зубного порошка, в которой вместо дедушкиных челюстей теперь лежал револьвер. Торопливо покрутив барабан, он установил патрон под боек и стал шарить свободной рукой по груди в поисках точного местоположения сердца. Голуби отвлекали.

- Ну, вы там! - возмущенно крикнул Илья и даже погрозил им оружием. Сердце обнаружилось, и он приставил к груди револьверное дуло.

Гипсовый Ленин на столе щурился, то ли одобряя, то ли посмеиваясь.

Илья зажмурился и стал давить на спусковой крючок, но это почему-то плохо удавалось. Тогда он открыл глаза и внимательно посмотрел в гипсовые глаза Ленина. Что-то было не так... Илья вынул из стоящего на полу ящика бутылку пепси-колы, открыл ее, сел за стол и выпил из горлышка свой любимый напиток до послед-ней капли. План самоубийства созревал по ходу самоубийства. Илья сорвал со стены красное шелковое знамя и тщательно застелил им поверх одеяла свою постель.

- Думать, что коммунизм может не победить - это значит расписаться в собственном бессилии, - задумчиво проговорил он, глядя на свою работу, и прибавил - твердо, оптимистично: - Коммунизм все равно победит!

Эти слова очень понравились Илье, он торопливо вернулся к столу, взял ручку из дедушкиного письменного прибора, окунул стальное перо в чугунную чернильницу и размашисто написал на листе бумаги: "Коммунизм все равно победит!" Действия Ильи становились все более осмысленными. Теперь он был уверен в себе. Илья расправил плечи, вздохнул и лег навзничь на знамя, стараясь его не смять. Золотые серп и молот поблескивали у виска. Решимость и покой были в глазах Ильи. Но неожиданно к ним прибавилась растерянность, удивление, смущение: Илья обнаружил, что забыл револьвер на столе. Пришлось подняться, взять орудие самоубийства и лечь снова. Что-то твердое упиралось в позвоночник, лежать было не очень удобно, но второй раз Илья решил уже не вставать. Теперь он приставил револьвер к виску и, то ли прощаясь, то ли здороваясь, проговорил:

- Мама...

Потом он закрыл глаза, но в следующее мгновение кто-то громко и мокро чмокнул его в середину лба. Илья испуганно вздрогнул, торопливо провел по лбу рукой и скривился от резкого запаха птичьего помета.

- Ах вы сволочи! - заорал Илья возмущенно и оскорбленно, вскинул револьвер и трижды выстрелил вверх, в темноту. Точнее, подумал, что выстрелил, выстрела не было - были лишь резкие щелчки, удары бойка по патронам. Илья замер в удивлении. Полежав неподвижно, он сел на кровати и внимательно осмотрел свое оружие. На патронах были заметны удары бойка. Это были осечки, три осечки сразу! Покрутив барабан, Илья направил револьвер в пол и нажал на спусковой крючок. Выстрелов опять не было. Он усмехнулся, приставил дуло ко лбу, в ту мокрую противную точку и в последний раз попытался выстрелить. Никакой решимости в его глазах теперь не было, была лишь ирония. Щелчок - осечка.

- Русь-ская рапота! - выкрикнул Илья с сильным эстонским акцентом и бросил беспомощное оружие в темноту чердака.

Ленин смотрел с ироническим прищуром.

- Русь-ская рапота! - обратился к нему Илья и, прохаживаясь от кровати к столу, объяснил: - У нас в "Труа сомэ" был садовник - старый эстонец. Когда у него что-нибудь плохо работало или ломалось, он говорил: "Русь-ская рапота".

Илья вздохнул, не зная, что делать дальше, повалился на кровать. И снова почувствовал что-то уткнувшееся в позвоночник - острое и твердое. Сунув под покрывало руку, он вытянул оттуда красный томик Николая Островского и, держа его в руках, задумался.

- Да! - воскликнул вдруг Илья, вскакивая с кровати.

Торопливо листая на ходу книгу, он нетерпеливо повторял:

- Да... Да... Да... Вот!

Найдя то, что искал, Илья остановился и стал читать - громко, радостно, торжественно - себе, Ленину, всем:

- "Все это бумажный героизм, братишка! Шлепнуть себя каждый дурак сумеет всегда и во всякое время. Это самый трусливый и легкий выход из положения. Трудно жить - шлепайся. А ты попробовал эту жизнь победить? Ты все сделал, чтобы вырваться из железного кольца? А ты забыл, как под Новгород-Волынским семнадцать раз в атаку ходили и взяли-таки наперекор всему? Спрячь револьвер и никому никогда об этом не рассказывай. Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой. Сделай ее полезной!"