Большая коллекция рассказов - Джером Джером

Вот если бы мне умереть завтра, прежде, чем успели лишить меня воды, отопления и освещения и вручить мне судебные повестки за невзнос платы учреждениям, то я, пожалуй, даже порадовался бы этому, имея в виду длинные вытянутые лица господ таксаторов, сборщиков, полицейских и прочих мучителей, имя которым легион.

Мне рассказывали, или я где-то читал, как жена одного преступника, сидевшего в заключении, пришла к нему вечером и, застав его за истреблением целой груды хлеба с сыром, вскричала:

– Ах, Эдди, ты опять ужинаешь сыром с хлебом! Ведь ты знаешь, что у тебя после такого ужина всегда болит печень? Весь день завтра будешь мучиться…

– Совсем не буду мучиться, – хладнокровно возразил муж. – Меня завтра утром повесят.

Вот это истинная философия! У Марка Аврелия есть одно место, которое всегда приводило меня в сильное недоумение, пока я однажды случайно не напал на его скрытый смысл. Даже выноска к этому месту говорит, что его смысл темен. Некоторые ученые полагают, что оно имеет смысл, а другие находят, что нет. Мое открытие по отношению к этой загадке состоит в следующем. Я представил себе, как, хоть раз в жизни, у Марка Аврелия была хорошая минута. Он чувствовал себя вполне довольным и сказал себе: «Надо скорее записать, пока еще свежо в памяти»… И начал было записывать, но тут вдруг призадумался над тем, сколько добра он в этот день сделал, и, быть может, даже всплакнул от умиления над собой; потом, совершенно неожиданно для себя, заснул перед своим письменным столом. Проснувшись же, он совсем забыл о своем недавнем прекрасном настроении, забыл зачеркнуть и те слова, которые написал накануне и которые в недоконченном виде не имели никакого смысла; так они и остались в рукописи. По-моему, иначе не могло быть, и я очень горжусь своим открытием.

Мы все плохие философы. Философия – наука, учащая терпению во всех неизбежных превратностях нашей жизни, но это терпение является у многих из нас и без помощи философии. Марк Аврелий был римским императором, а Диоген был человеком, жившим на общественный счет. Неудивительно, что они умели хорошо рассуждать на философские темы. Но есть ли время предаваться таким рассуждениям какому-нибудь писцу, имеющему жену и нескольких детей и получающему тридцать шиллингов в неделю, или сельскому работнику, получающему двенадцать шиллингов и обремененному семейством в восемь душ?

«Опасаюсь, как бы не пришлось увеличить налоги, – наверное, не раз с тяжелым вздохом думал Марк Аврелий. – Впрочем, что такое, в сущности, налоги? Пустяки, против которых сам Юпитер ничего не может иметь. Обитающий во мне «демон» говорит, что налоги ничего не значат»…

Но современные ему отцы семейства, которым приходилось платить эти налоги, вероятно, не находили их пустяками. Нужно купить сандалии детишкам, жена плачется, что у нее нет приличной столы, в которой она могла бы посещать амфитеатр; а между тем ей так хотелось бы полюбоваться, как дикие звери растерзывают христиан. И вот теперь из-за этих несчастных налогов ей придется отказаться от такого огромного удовольствия. Конечно, будь ее муж поумнее, он сумел бы как-нибудь устроить, чтобы его жена была довольна; но так как он… И так далее, в таком же духе.

«Бесчеловечные варвары! – могло в нефилософский момент сорваться с языка Марка Аврелия. – Я бы желал, чтобы они не жгли домов несчастных бедняков, не поднимали бы на копья младенцев и не забирали бы в плен женщин и старших детей. И как это они не могут вести себя лучше!» Но философия, в конце концов, все-таки брала в нем верх над преходящими огорчениями, и он говорил себе:

«Как, однако, глупо с моей стороны досадовать на то, что варвары таковы, какими их создала природа. Не приходит же никому в голову негодовать на смоковницу за то, что она производит одну смокву и что огурцы бывают иногда горькими».

И Марк Аврелий шел колотить варваров, с тем чтобы потом простить их.

Мы все способны прощать нашим братьям их прегрешения против нас, раз нам удалось отплатить им за это. Помню, однажды в небольшой швейцарской деревушке, за углом школьной ограды, мне попалась маленькая горько плачущая девочка. Уткнув голову в руки, она рыдала самым душераздирающим образом. Я спросил ее, что с ней. Сквозь рыдания и всхлипывания она поведала мне свое горе. Оказалось, что один из ее школьных товарищей сорвал с нее шляпу и что этот товарищ теперь наверняка играет с ее шляпой в футбол по ту сторону ограды. Я старался утешить девочку философскими доводами, доказывая ей, что мальчики – всегда мальчики и что ждать от них, чтобы они относились с уважением к женскому головному убору, – значит ожидать кое-чего совсем несовместимого с природой мальчиков. Но философия плохо действовала на девочку, продолжавшую рыдать в прежней позе, уткнув голову в руки. Она кричала, что этот мальчик – самый негодный из всех мальчиков на свете и что шляпа, которую он у нее сорвал, была как раз ее самая любимая.

Оглянувшись, я заметил, что мальчик со шляпою в руках выглядывает из-за угла. Он стоял от девочки в нескольких шагах и протягивал ей шляпу. Девочка кричала, что она ненавидит этого мальчика и умрет, если он испортит ее шляпу. Мальчик подошел поближе и предложил девочке получить ее.

Думая, что этим инцидент исчерпан, я пошел было своей дорогой, но через несколько шагов оглянулся, любопытствуя узнать, что будут теперь делать дети, наверное, уже примирившиеся. Мальчик все ближе и ближе подходил к девочке. Видно было, что ему немножко стыдно и хотелось бы загладить свою вину. Но девочка продолжала реветь, не отнимая рук от лица. Очевидно, она была так погружена в свое горе, что ничего не замечала вокруг. Между тем мальчик решительно подошел к ней и хотел надеть ей шляпу на голову. Вдруг девочка неожиданным движением выхватила из сумки пенал и так треснула им по голове мальчика, что тот присел и в свою очередь заревел на всю деревню.

Вечером я снова встретился с этой девочкой и спросил ее:

– Испортил тебе мальчик шляпу-то?

– О нет! – со смехом ответила она. – Ведь это была моя старая шляпа. У меня есть еще новая для воскресных дней…

Я люблю пофилософствовать, в особенности после обеда, сидя в удобном кресле и с хорошей сигарой в зубах. В такие минуты я открываю Марка Аврелия, Эпикура или Платона; в такие минуты я вполне схожусь со взглядами этих философов и нахожу, что они были вполне правы, говоря, что человек часто совершенно зря так много огорчается. Нам следует питать в себе одно хорошее, ясное настроение духа. Ничего такого дурного не может случиться с нами, чего мы не были бы приспособлены переносить самой природой. Вместо того чтобы огорчаться малым заработком, каждому рабочему лучше бы иметь в виду те радости, которыми он пользуется в своем положении. Разве он не избавлен от мучительных забот о том, как бы повернее пристроить свой капитал на хорошие проценты? Разве для него не так же восходит и заходит солнце?..

А сколько из нас, более или менее состоятельных горожан, никогда не видят восхода солнца! Наша же, так называемая «меньшая братия», всегда пользуется счастьем видеть это чарующее зрелище. Пусть же обитающий в них «демон» заставляет их проникнуться сознанием этого счастья и радоваться ему.

И зачем огорчаться сельскому труженику, когда его голодные дети просят хлеба, которого у него не хватает на них? Разве не в порядке вещей, чтобы дети бедных людей кричали о хлебе? Так устроено мудрыми богами, и не нам упрекать их за это. Пусть «демон» этого работника лучше хорошенько поразмыслит о пользе для целого общества дешевого труда и пусть почаще созерцает мировое добро…

III. ЛИТЕРАТУРА И СРЕДНИЕ КЛАССЫ

Мне грустно, что я вынужден бросить пятно на литературную профессию. Эта профессия, хотя и имеет по-прежнему в своих рядах тружеников, специально рожденных для нее, но все более и более стесняется рамками того контингента среднего читателя, для которого Парк-Лейн никогда не будет ничем другим, как кратчайшим путем между Ноттингхиллом и Стрэндом; для которого красиво переплетенный и золотообрезный красный том «Пэрства» Дебретта всегда останется только предметом украшения, а не предметом общественной необходимости.

Что же должно теперь статься с нами, литературными тружениками? – осмелюсь я спросить в качестве представителя этой, хотя и быстро идущей на убыль, но все еще многочисленной корпорации? В прежнее время мы, литераторы, обладая хорошим слогом, живым воображением, глубоким взглядом, знанием человеческого сердца и жизни и уменьем говорить обо всем ясно и с юмором, – были менее стеснены. Мы черпали материал из жизни средних классов, пропускали этот материал сквозь свою среднеклассовую индивидуальность и преподносили свои писания тоже среднеклассовому читателю.

Нынче же по отношению к искусству среднеклассовая публика может считаться более не существующей. Общественные слои, из которых брали свои типы Джордж Эллиот и Диккенс, больше не интересуют большую публику. Хетти Соррель, Маленькая Эмили теперь считаются «провинциальными», а Деронда или семейство Уилферов презрительно отвергаются как «люди предместий».