Крайний - Маргарита Хемлин

Я молчал. И вдруг осознал, что это есть наш единственный шанс.

Я сказал:

— Пойди к Субботину. Я адрес дам. Скажи ему, что я и Янкель согласные. Он поймет. Только у нас условие — чтоб он подождал до лета. Янкель еще агитацию проведет с кем надо. Субботину широкая агитация нужна. Янкель широкую и устроит. А к осени пускай начинает делать, что задумал. Такими точно словами и передай.

Наталка кивала головой и плечами. И волосы ее падали на лицо, как волны. В ту минуту я был ее начальник.

И я добавил:

— А что касается того, что Янкель распорядился твоим замужеством, не слушай. Или слушай. Сама решай. Только знай. Судьба у нас с Янкелем неопределенная. Между смертью. Я один и он один. Имей в виду. Не ищи встречи с Янкелем. Он уже не тот. Ему отдых нужен и покой. Я на себя беру дальнейшее. Поверь мне. Ты ж видишь, я к тебе пришел. Не Янкель.

Даже если б Наталка легла со мной, я бы ее не принял. Я на словах был с ней больше, чем можно. Такая настала между нами минута.

Я ушел радостный.

Но радость моя быстро рассеялась. Ну, уговорит Наталка Субботина подождать до осени. Будет у нас с Янкелем еще сколько-то жизни. И что? А то. А потом как-нибудь.

И радость опять заполнила мое сердце. И волосы Наталки летели перед моим взглядом по снежному ветру. И важная мысль легла передо мной на шляху: если б Субботин точно знал, что делать, он бы уже сделал. А раз нет — значит, кто первый кого заморочит, того и сила наступит. Янкель правильно считал: нельзя сидеть сложа руки и голову. А сам сложил. И я за ним поплелся. Но от этого часа — я главный. Не Янкель. И Наталка так считает. Тем более.

С Наталкой мы договорились встретиться примерно через месяц у нее в хате. С вестями от Субботина.

С Янкелем мы наметили сойтись в Ляховцах.

Я пришел — он уже там кузню наладил. Как всегда, хлопцы вокруг него крутились, помогали. Янкель вообще-то не поощрял баловства в кузне, но тут как-то набралось много малолетних, смотрят, спрашивают, Янкель выступает вроде учителя.

Целый день калил в горне арматурные прутья до вишневого цвета. Рубил. Остро оттягивал концы, превращал обрубки в скобы. Фокус такой.

Хвалился, что мог бы и голыми руками, но горячие сильно.

Прутьев была гора — немцы не успели построить доты. Янкель на материал наткнулся в лесу, приметил. Позвал с собой хлопцев из села — те таскали-таскали, пока все не перетаскали в кузню. Вот за это им и поощрение получилось — смотреть.

Сам молотом машет, припечатывает. На подхвате у него парубок. Остальные так, без определенных занятий.

Конечно, Янкель потерял бдительность на радостях. Он теперь работой обеспечен под завязку — люди отстраивались, в колхозах подправляли хозяйство. Без скреп не обойтись никому. И куда на поклон идти? К Янкелю. Без скрепы ни одно построение невозможно.

И вдруг один малой кинулся к огню и скорости не рассчитал, врезался в горн плечом. Заверещал страшно. И от боли, и от страха. Янкель раскаленную железную штуковину, что была у него в руках, выпустил, и себе на ногу. Но малого успел схватить, откинул от огня. А сам обжегся сильно. Валенок тлеет. Рубашка горит. Все стоят, как заколдованные. Янкель малого схватил на руки и с ним на снег выбежал, валяется. Оба кричат не своими голосами.

Несчастный случай.

Янкеля обсмотрели. Хоть ожоги и сильные, но бабы решили его лечить подручными средствами — гусиным жиром и травами. У них хватало. А малого отправили в Козелец в больницу.

И устроили Янкелю красивую жизнь. Наперебой кормят, мажут. Мажут, кормят. Отварами поят.

Он и так хромой, а с таким происшествием засомневался, сможет ли очухаться в полную силу, чтоб шкандыбать без палки.

Засели мы в Ляховцах на пару месяцев. Но я сумел отлучиться под благовидным предлогом для встречи с Наталкой. А предлог такой: в Бригинцы к знаменитой бабке за травами. Заодно и для собственных нужд. У меня по разным причинам стали волосы на голове выпадать один за другим. Один за другим. Янкель меня подначивал, что наступает полная конспирация, но я переживал. Не из-за красоты. А просто из-за свидетельства краткости молодости.

Сижу у бабки в Бригинцах. Она готовит мне торбочку. Шепочет себе под нос необходимые слова. В дверь стукают. Она открывает. Начинается разговор.

Слышу — женский голос. Даже Наталкин голос. Но шепотом. Подхожу ближе. И слышу, что она у бабки просит для выкидыша что-то подходящее. Бабка ей говорит: обожди. Сейчас с одним прикончу, с тобой начну.

И кричит мне:

— Хлопец, забирай торбу, уходи.

Я за торбу — и к двери. И правда, Наталка.

Я ей:

— Здравствуй, Наталка. Болеешь?

— Болею. А ты что тут?

Я подмигнул по направлению двора:

— Я тебя подожду.

Наталка кивнула. Но в землю кивнула, не в лицо мне.

Я ждал.

И вот она вышла. Бледная и даже зеленая.

И сразу заявляет:

— Я беременная. Тошнит мне. Ты рядом со мной близко не стой, а то я за себя не отвечаю.

Я отодвинулся немного, но за руку ее взял и веду по дорожке. Земля видна. Не скользко, а мало ли что.

Спрашиваю:

— Ты у Субботина была?

— Была.

— Когда была?

— Как ты приходил, так назавтра и была.

— И что?

— И то, — и на живот себе показывает.

— Не может такого быть. Это Янкеля.

— Мне лучше знать. Субботина.

До Рыкова от Бригинцов шагом минут сорок. Идем и молчим. Наталка руку не отнимает. Рука холодная. Как в лесу, когда заблудились.

Пришли в Рыков. Она рассказала.

Явилась к Субботину. Ждала во дворе до ночи. Он ее углядел и с улыбкой пригласил зайти.

Наталка ему говорит:

— Валерий Иванович, я по поручению Янкеля. Он с вами совершенно согласен и будет стараться делать, как вы говорили. Он с евреями ведет широкие беседы насчет того, что надо уходить в лес и там готовиться. И многие за него цепляются, как за последнюю надежду. Только Янкель просит большое время для спокойной деятельности. А то не будет толку.

Субботин слушает. Причем в темноте. У него в квартире ни одной лампочки. Он свечку зажег на столе.

Наталка поинтересовалась, почему нет света. На улице ж фонари кое-где горели, и в окнах тоже. Субботин ответил неохотно, что ему в глаза больно — на свет смотреть. Что он, если б не при форме, то и в зеленых очках ходил бы. Как слепые. Наталка посочувствовала ему. Он сочувствия не принял. Напротив, разозлился.

— Значит, ты связная? Ты ко мне, как к фашисту в логово, зашла, ты же так считаешь? Говори честно. Мне надо знать.

Наталка ответила, что никакая она не связная. Раньше была. В войну. И к фашистам ходила. И с полицаями говорила. А к Субботину по-другому пришла. Просто как к советскому человеку приходит советский человек.

Субботин напрямик спросил, верит ли Наталка точно, что Янкель намерен честно сотрудничать.

Наталка заверила:

— Точно.

Субботин голову в потолок закинул, сидит на табуретке, ноги вытянул, прислонился спиной к стенке. Потом спросил, как себя ведет Гриша Винниченко.

Наталка ответила, что Гриша себя никак не ведет.

Субботин глаза закрыл и говорит в таком виде:

— Я тебе не верю. Янкель меня дурит. Ну и пускай. Теперь недолго осталось. Хочешь, я тебе тайну военную открою?

Наталка не захотела.

Субботин махнул рукой и говорит:

— Не хочешь, как хочешь. Уходи. Передай Цегельнику, что я ему дарю в подарок время до того часа, как сам захочу. Пускай он бегает. Когда захочу — я его прихлопну.

Наталка спросила:

— А потом?

— А потом ничего. Ничего, понимаешь? Не понимаешь, и понять не можешь. Потому что ты хоть бывшая связная, а безмозглая баба. Что ты связываешь? Что связываешь? Не то связываешь. А я то, что надо, хочу связать. Иди.

Наталка поднялась, чтобы уйти, но Субботин ей говорит:

— Мне спать не хочется. Ты посиди пока. Я один и один. Тебе Янкель про меня рассказывал? Он про меня забыл, наверное. А в войну мы с ним много чего наделали. Ни себя, ни других не жалели. Ты мою фамилию раньше слышала?

— Нет.

— Вот именно. Про что же тебе Янкель рассказы рассказывал, если про меня ни слова? Ты с ним когда связалась?

— В 43-м. Осенью.

— Вот меня и не было уже у Чубара. А то бы ты меня тогда знала. А теперь вот как узнала. Думаешь, я плохого хочу?

— Нет.

Наталка почуяла недоброе, но считала, что и не с такими справлялась и отпор им давала.

Но тут Субботин ее перевернул на выворотку. Начал рассказывать про себя. Первым делом притащил планшетку и заставил рукой водить по вырезанным буквам.

— Видишь, видишь, это братишка мой сделал. Я попрощаться забежал домой. На улицу Рубинштейна, между прочим. Мы там жили. В Ленинграде. Я планшетку в коридоре оставил, а братишка мой, девяти лет, вырезал ножичком буковки: ВС. И в комнату, где я с мамой сидел, принес. И сказал, что вырезал буквы, чтобы не потерялась моя планшеточка, чтобы не присвоил никто. Ему рюкзак мама надписывала, когда он в пионерский лагерь отбывал. У него в самый первый раз рюкзак парнишка один украл. Они же все одинаковые, рюкзачки, так парнишка украл и себе взял. Вместо старого и рваного. Братишка по надписанному химическим крандашом и отыскал. Вот мне ножичком и вырезал. Я его шуганул: нарушение устава. Хоть бы изнутри, а он снаружи, на видном месте. Он говорит через слезы: «Валера, ты меня вспомнишь, когда у тебя планшетку украдут. Вспомнишь!» Они от бомбежки погибли. Я в конце войны узнал. Я думаю, от голода все равно умерли бы. А от бомбы веселее. Хлоп — и нет. Весь город умер бы. Хоть так, хоть так. Без разговоров. Назначили город Ленина к смерти, и он бы умер. Именно из-за того, что Ленина. Ну, назвали бы как-то иначе. И все жили бы. И никто не виноват. Раз назначили сверху. И так у меня в голове эта мысль успокоительно находилась, что мне не было больно. И с евреями так же. Ну, назвали так. И что. И ничего. Понимаешь?