Наират-1. Смерть ничего не решает - Екатерина Лесина

— Уважаемые гости, позвольте представить вам последнее сокровище Мельши — мою внучку Майне, — старик отступил в сторону. — Внучку Хэбу Ум-Пан. Того, кто заставит Всевидящего написать нужные строки, даже если для этого придется перечеркнуть целые страницы.

Триада 2.3 Туран

Нет в них внешне никакой странности, но тем непонятнее их внутренние отличия. А потому самый главный вопрос, что родился тогда, терзал меня всё время путешествия и продолжает мучить теперь: как существа, столь с нами схожие, сумели обустроить жизнь, такую с нашей различную.

— Вы любите шахматы, уважаемый Лылах?

— Нет, я ни бельмеса не смыслю в этих скланьих фигурках. А вы, Кырым?

Некогда Салмовы Гари казались самым краем мира, но нестрашным, а очень даже спокойным, богатым на рыбу, зверя и птицу. Водилось тут в достатке и перепелов, и вальдшнепов, и куропаток с прочей мелочью, которую били постоянно; а по осени год от года клюквяные болота принимали на отдых многотысячные стаи гусей.

Вот с них-то городок Гушва и начался. Конечно, не с самих гусей, а с охотничьего стойбища, куда собирались стрелки со всей округи. Оно-то и выросло сначала до деревушки, а после и до города, пусть и невеликого, но при гербе, храме и собственном управителе. Кормили Гушву общинные коптильни, мастерская по изготовлению подушек да перин и винодельня, в которой, однако, изготавливали не вино, а крепкую настойку на полусотне местных трав.

Правда, много времени с тех пор прошло. Давно не покупает перины обветшавший замок Мельши, но по-прежнему стоит Гушва на самом краю Салмовых гарей, частоколом от них заслоненная, прячет под снежною пеленой морщины да хиреет потихоньку.

Распахнуты настежь ворота. Прислонившись к створке, дремлет стражник, лишь изредка меняя позу да стряхивая прилипшие к усам снежинки. У ног его, на тележке с колесиками, безногий дед семечки лузгает да на дорогу поглядывает: знает, что ничего-то интересного не случится, но все одно веселей, чем дома.

Пусто стало в Гушве. Скучно стало в Гушве. Только время от времени ветер поналетит, сыпанет стражнику липкой мокротой в лицо, вьюном по улице прокатится да сгинет, оставив едкий смрад горящего торфяника. Но к вони в Гушве привыкли.

А вот всадникам запах явно не по нраву пришелся. Дед разглядел их давно, аккурат когда те из лесу на укрытые снегом высевки выехали, а как спускаться стали, то и стражника палкой ткнул — гости-то по всему не простые. Сам же, ссыпав семечки в кошель, откатился к перевернутой телеге, так, чтоб и видеть все, и самому не примелькиваться.

Первым в ворота въехал наир из чистых на мышастом жеребчике. Конь фыркал, тряс головою, роняя клочья пены, и норовил поддать задом, пугая солового мерина, на котором бочком сидел толстяк в лисьей шубе. Старик походя отметил недобрость этой вроде бы солидной одежи: видать, что зверя били не по сезону, оттого и ость слабовата, и мех без блеску. А волчий плащ на третьем всаднике — светловолосом, худощавом парне — хорош, самое оно для зимы: и не обындевеет, и греет справно. К такому бы плащу да шапку, а то вон уши краснющие, того и гляди начисто отморозятся. И руки такие же. Четвертый, въехавший в Гушву в тот день, вел на поводу трех груженых свертками мулов и время от времени оглядывался на дорогу. Остальных сопровождающих, числом до десятка, старик даже не рассматривал. Вахтага, она вахтага и есть, хоть и не при гербах и знаменах.

— Купцы, што ли? — Когда кавалькада миновала ворота, дед снова достал горсть семечек и стал наблюдать за тем, как гости не влево пошли, к «Гусиной лапе», а прямо, к дому управителя. И сам себе ответил: не купцы, с кем торговать тут нынче? Чего покупать? А парень-то, парень, совсем дурной, небось, уши-то отморозил.

На пальцах широкой полосой держался след от поводьев. Туран, вытянув руки вперед, пялился на него, примечая старые сухие мозоли, отслаивающиеся чешуйки кожи и темные трещины, в которых застыли желтые капли сукровицы.

Он смотрел, понимая, что нужно что-то сделать, попросить помощи у Заира или у одной из девушек, что суетились, накрывая на стол, или у их перепуганного отца. И перчатки нужно найти, он об этом третий день как помнил, но вот почему-то не искал.

Почему?

Туран моргнул и неловко пошевелил пальцами. Движение причиняло боль, а боль приводила в сознание. Что с ним творится?

— Прошу, господин. — Девушка, согнувшись в неловком поклоне, протянула чашу.

Туран принял, безразлично отметив, что девица вполне симпатична, с круглым лицом, усыпанным мелкими пятнышками веснушек, полными губами и недурной грудью, которую почти не скрывала широкая свободного кроя рубаха. Но снова думалось об этом отстраненно, примерно так же, как обо всем прочем, встреченном за время пути.

Это поначалу Туран с интересом и ужасом смотрел на нищету приграничья, припорошенную снегом, но все одно проглядывающую в разоренных деревнях; на висельников, старых, объеденных до костей или недавних, закостенелых от мороза. На Красный тракт, который то сужался, протискиваясь сквозь темноту леса, то раздавался в стороны наезженной дорогой, каковой, правда, никто не спешил пользоваться.

Нет, люди, конечно, попадались, Туран ощущал их присутствие — в принесенном ветром запахе дыма, в брошенной на обочине тележке, в привязанной к кусту шиповника козе, вяло жующей красноватые ягоды.

По мере движения вглубь Наирата Туранов интерес исчезал, а тракт оживал. Бледно-розовые нарядные плиты его день ото дня становились темнее, пока не оделись в густой багряный колер. Сами волохи не замечали, сколь странна эта широкая, удобная дорога, проложенная в незапамятные времена, но не тронутая ни временем, ни людьми.

Ровные и гладкие плиты, до того тесно лежащие друг к другу, что и лезвия меж ними не протиснуть — Туран пробовал, раньше, еще когда тракт был розовым, а сил хватало на любопытство. Волохи смеялись и объясняли… Что объясняли? Забыл.

Он помнил выматывающее движение. Помнил, что как-то в одночасье стало людно: к обочинам тракта подобрались сначала одинокие подворья, в которых путникам предлагали ночлег да еду, чуть дальше — деревеньки, а однажды довелось проехать мимо города.

Каваш. Город назывался Каваш, и чем-то он был славен. Заир рассказывал — чем, но Туран забыл и это, хотя слушал внимательно и вопросы задавал. Запомнились серые стены и забитая тюками повозка, запряженная черным волом. На козлах сидела грязная старуха и что-то визгливо выговаривала мрачного вида здоровяку, а тот слушал и поводил головой то влево, то вправо, медлительный и спокойный, словно брат своему волу.