Искальщик - Маргарита Хемлин

Какой сделать правильный выбор – вот о чем я думал денно и нощно.

Что греха таить, думал я и о другом. У меня уже был заметный возраст. Некоторые в Гражданскую войну в подобные годы отчаянно воевали. А в селе, бывало, подобные хлопцы, не говоря о девчатах, заводили законную семью.

И что интересно, в этих моих мыслях Розка получала свое хорошее место не всякий раз. Я осознавал, что подобное мое представление – не сильно достойно комсомольца и вообще молодого советского человека.

Но. Скажу так. Тогда мы, боевитая молодежь, не всегда знали слово “любовь”. Мы не пели песни про чувство между мужчиной и женщиной. А можно ж и не петь, тем более без доподлинного знания слов.

Да.

Мне всегда было дорого следующее. Розка открыла мне женское. Я познал это не в подворотне, как многие мои сверстники. Розкина красота попала на хорошую почву и встретила во мне громкий отзыв. И я не скрывал, что весь тянусь к Розке. Но и Розка ж ко мне тянулась. Я и на капелюшечку не допускал, что она придурялась.

Но была ж и не Розка. И эта самая не Розка звалась Зоя.

Получилось, что я сошелся с Зоей по взаимному согласию в трудное для нее время. А именно, когда ее родной отец Ракло Алексей Васильевич выплыл наружу как враг.

Случилось такое.

Я стоял на улице в ожидании товарища следователя Погребного. Я, с своей стороны, прибыл с запасом времени, а он как раз через постового предупредил, что отошел и вернется позже назначенного. И получилось, что я высматривал Погребного у двери на воздухе. Ходил туда-сюда, что называется, руки в брюки.

Ходил до тех самых пор, пока мне на плечо не легла девичья рука.

– Ой, Марик! Ты чего тут?

Не скрою, увидеть Зою мне было приятно. Конечно, Зое предстояло неминуемо узнать мою роль в жизни ее отца. Но я и не думал, что моя роль в данном положении стыдная. Наоборот. Я был готов открыть глаза на Ракла и Зое тоже.

Все время, которое разделило нас, вплоть до дня, когда я нашел свои ботинки в руках Зоиной мамаши, я не забывал лицо подруги. И вот опять нас свело.

– Зоя, здравствуй! А я тут по делу. Жду товарища следователя. Давай, Зоя, отойдем на краешек, чтоб я дверь видел. Я щас должен тебе рассказать главное.

– Марик, потом! Я тоже ж до следователя… Твоего как имя?

– Пойми, Зоя, – сказал я по-доброму, – мы с тобой тут до одного следователя пришли. Твой же – товарищ Погребной?

– Ага… Погребной.

– Правильно, Зоя. И мой тоже такой же. Нас с тобой по одному делу спросят. И мы, Зоя, должны честно все сообщить.

– Ты часом не сдурел, Марик? Опять больной? Или как?

Зоя вылупилась на меня и еще рукой тыцнула.

Я оставался спокойный и уверенный в себе.

– Зоя, я в здоровом уме. И тебе советую. Тихо послушай, а потом тыцайся, если что. Решается жизнь и смерть.

Зоя лишилась дара речи от моих прямых выражений.

Мы отодвинулись от людей, которые шли мимо. И я, как мог, понятно, передал Зое все, что ей положено было знать. Причем я сразу заявил, что теперь меня называют Лазарь Гойхман.

Конечно, от этого всего дар речи к Зое не вернулся. Ну что ж. Подобное бывает. Она только мотала головой в косынке на пол-лба. Мотнет и зажмурится, мотнет и зажмурится. Девчата… Решительности в них нету. Но я довел уже начатое до самого трудного конца.

Как и был готов, я разоружил Ракла перед его родной дочерью Зоей.

Зоя заплакала.

– Боже ж мой! Я ж и не знала, что он живых людей рубил! Еще скажи – рубил же ж?

– Рубил, Зоя. И меня рубил тоже.

– Покажи еще, где рубил!

Я еще раз задрал штанину и еще раз показал.

Причем сказал:

– Ты, Зоя, руками потрогай. Я тебе разрешаю. Так лучше поймешь.

Зоя провела пальцем по сдертому месту. То есть по рубленному Раклом. Стало щекотно, но я не дрогнул. Момент не тот, чтоб дрогнуть.

Зоя хлюпнула носом, с носа запузырилось. Но мне вид Зои не стал противный. Я принял ее вместе с ее соплями и слезами, которые, между прочим, потекли потоком с карих глаз.

– Шо ж мне… Шо ж мне… Боже ж мой, Боже!..

Зоя вся колыхалась от волнения.

– А мамка моя знала? Признайся, мамка моя знала?

– Может, и знала. Если она ему близкая подруга – точно знала. И ты подумай, Зоя. Знала, а молчала молчком. Подумай…

Я сам в душе уже крепко уверился, что мамаша Зои знала плохую сторону своего родного мужа. Она, это ж видно, из таких женщин, то есть, конечно, баб. Ворованным на базаре торгует. Знала, это ж ясно.

Но про ворованное я Зое не сказал, пожалел. Все же мать.

Зоя аж присела:

– Шо ж тут думать!.. Ой! А мамка щас покажет товарищу Погребному на папку? Может, покажет? Может, еще не поздно?

– Уже поздно, Зоя. Родной жене, хоть и в настоящую минуту бывшей, раньше думать надо было. До нее нашлось кому доложить про врага и вывести его на чистую воду. Я ж тебе объяснил: товарищ Голуб твоего папку на воду и вывела. Конечно, с моей большой помощью. Щас ты, Зоя, от себя зависишь. От тебя, Зоя, ждут слова правды. А мамка твоя против мужа говорить не будет. По крайности, отговорится, что не знала – не видела. А в нас с тобой, Зоя, нету сомнений, что она, даже не видючи, все равно знала.

Я хотел еще развивать мысль. Но шагов за двадцать заметил товарища Погребного. Он остановился на пути, развернулся спиной к нам – зацепился языком за сотрудника в форме.

Я для верности подсказал Зое:

– Скоренько слушай, Зоя! Я тебе первый друг. Первый же ж?

– Ага! Первый же ж!

– Тогда и все! Спросят про батьку – говори одно: “Я его, бандита, все время ненавижу. Он мне теперь тем более не отец. Я в комсомол вступаю, чтоб строить новое”. Скажешь? Ради нашей дружбы – скажешь?

– Скажу!

Зоя вытянулась в струнку, потянулась подолом вытереть лицо.

Я запретил:

– Так и иди! Учти, ты ж в горе и раскаянии за поступки отца… Про наш разговор – никому ни слова! Вечером приходи ко мне на Полевую, пять.

– Пять! – отдала эхо Зоя.

Зоя забежала в дом, а я остался на улице. Решил пропустить Погребного вперед. Пускай занырнет в работу, чтоб на меня, тем более на Зою, меньше было сил.

Будем откровенны, я оказался прав. Погребного сразу подхватили товарищи. А я попал в следовательский кабинет через час, а то и сверх часа. Причем Зоя все это время стояла возле окна и шевелила губами – вроде проводила репетицию. Молодец, дивчина, на меня и не глянула!

Вечером Зоя пришла на Полевую.

С порога заявила следующее:

– Я ушла с дома!

Конечно, я не мог не выразить сильное удивление:

– Ты что, дурная?

Признаюсь, я и не ожидал, что Зоя примет мои слова за товарищескую шутку. Но она прямо набросилась на меня:

– Дурна-а-а-я?! Сам ты дурной! Я ж вступаю в комсомол, чтоб строить новое! Я так и товарищу Погребному заявила на первый же его вопрос про папку! Ты ж мне ясными буквами сказал!

Я с терпением, как мне и присуще, объяснил Зое:

– “Новое” – это ж новое. А “ушла с дома” – это ж, Зоя, не новое, а дурасятина.

– Дак а шо ж ты меня позвал? Я ж думала, шо на новую жизнь…

Губы Зои начали припухать, нос, который еще не отошел от утреннего, покраснел вдвойне. Раздался некрасивый рев.

Мне пришлось успокоить подругу.

Начал я, как и положено сознательному комсомольцу, с слов. Потом все как-то само повернулось на другое. Скажу прямо, повернулось именно на мою лежанку. И так повернулось, что ой.

Кто с нас двоих ринулся с головой первый, не скажу. Тогда не понял, а теперь понимать настроения у меня давно не находится.

Заявлю только, что Зоя и Розка у меня проходили, как говорится, по разной бухгалтерии. И стыда у меня на это не было и нету.

Тот вечер удачно обошелся без Мельниченковой в хате. А потом мы придумали встречаться в хате у Зои. Мамаша ее сбежала от позора в село к родичам. И нам, молодым, достался целый простор. Это ж большое дело в тех условиях.

Оказалось, что Зоя уже пошла работать в лозовую артель. Пальцы у нее были сильно ловкие. “Плетучие” – это Зоя сама так выразила. И правда, лежим, лежим… А она берет и начинает мне волосы плести. Особенно чуб.

Я, конечно, стригся при случае у мастера. Пролетарий, чтоб вы понимали, – не тот, который допускает себя до лахудрости. Настоящий советский пролетарий показывает другим слоям пример – и стрижкой, и брижкой, и помывкой. Мне это внушила Розка. А еще давно – Рувим. Только он не про пролетариат рассуждал, а про человека. Его ум к пролетариату не дотянулся.

Расскажу интересный случай, который частично отражает жизнь того периода.

Мой товарищ по сортировочной станции Сашко́ Приймак попал после удачной учебы на паровоз – помощником. Я за него радовался, хоть сам к топке и не стремился. Сашка́ поставили на паровоз, который ходил до Киева и дальше – на Конотоп и тому подобное.

И вот Сашко сообщил, что на полустанках чего только не продают. А среди этого чего попадается и путное, вплоть до патифонных иголок. Причем и фабричное, и кустарное.