Но и я - Дельфин де Виган

Меня вдруг удивило, до чего же это просто — выпасть из контекста, скользить по касательной, закрыв глаза идти по тонкой проволоке. Выйти вон из своей жизни. Так просто, что кружится голова.

— Мы уедем в Ирландию. Я поеду с тобой.

У Но красный нос и надвинутая на глаза шапка, она резко повернулась ко мне и ничего не ответила.

— Завтра мы сядем на поезд на вокзале Сан-Лазар, доедем до Шербурга — или прямо, или с пересадкой в Кане. В Шербурге мы найдем порт, купим билеты, паром ходит каждые два дня, если бы я знала, я бы заранее посмотрела даты, но это ничего, разберемся на месте, подождем. А от порта Росслер есть поезд до Вексфорда.

Чтобы согреться немного, Но подула на руки, посмотрела на меня долгим взглядом, я видела, что она с трудом сдерживает слезы.

— Ты хочешь, чтобы я поехала с тобой, да или нет?

— Да.

— Ты хочешь, чтобы мы уехали завтра?

— Да.

— У тебя хватит денег?

— Сказала же, не беспокойся об этом.

— Восемнадцать часов на поезде — обещаешь, что тебя ни разу не стошнит за все это время?

Мы ударили по рукам в знак полного согласия и наконец-то от души рассмеялись, расхохотались во все горло, люди оглядывались на нас, но нам было наплевать — мы едем в Ирландию, туда, где трава зеленее и небо выше, туда, где ждет Лоис. Я следила за тем, как тает в морозном воздухе наше дыхание, топала ногами, чтобы немного согреться, мы встали и пошли куда глаза глядят. Было, наверное, часов десять вечера, движение стало менее оживленным, мы шли по Севастопольскому бульвару к Северному вокзалу. Мы были снаружи. На улице. Мы жили на улице. Нам было негде спать. Но сказала, чтобы я надвинула шапку поглубже и спрятала бы под нее волосы, чтобы меня не могли узнать. С каждым шагом я все дальше уходила от дома. Каждый шаг в ночи казался мне бесповоротным. У меня болел живот.

В конце бульвара Но знала один отель, где можно переночевать. Хозяин вспомнил ее, попросил заплатить вперед. Она достала деньги из конверта, мне бы очень хотелось узнать, сколько там оставалось, но она сразу же его спрятала. Хозяин протянул нам ключ, мы поднялись в комнату. Пожелтевшие грязные стены, простыни выглядели несвежими, душ был весь в черных подтеках, видно, что его давно не чистили, воняло мочой. Вот, значит, где ночевала Но до нашей встречи, когда у нее бывало достаточно денег. Вот, значит, в какого рода притонах ютилась в те дни, когда милостыня бывала щедрой. Вот, значит, какова цена этой убогой комнатушки, кишащей тараканами.

Но вышла купить что-нибудь в ближайшем «Макдоналдсе», она не захотела взять меня с собой. Я осталась одна и никак не могла согреться. Поискала глазами батарею и вдруг отчетливо вспомнила свою комнату: пододеяльник цвета радуги, старенький желтый кролик на этажерке, шкаф-купе. Затем представила маму, как она зовет меня из кухни, вытирает руки о висящее рядом с плитой полотенце, вспомнила ее привычку читать, сидя поперек кресла, ее манеру смотреть поверх очков. Стоило мне подумать об этом, и я всем существом ощутила ее отсутствие, даже дух захватило, как когда падаешь в бездну. Но тут, к счастью, вернулась Но, она купила два чизбургера, картошку, молочные коктейли и маленькую бутылку виски. Мы устроились на кровати, Но настаивала, чтобы я поела, пока все горячее, а сама сначала выпила виски. Я подумала о конверте, там после сегодняшних трат вряд ли много осталось. А потом сказала себе — ну и что, если понадобится, мы доберемся до Шербурга автостопом, а там придумаем что-нибудь. Но спрыгнула с кровати, как была, в трусиках и майке, подхватила пустую бутылку из-под виски, как будто это был микрофон, и стала изображать Джонни Холидея, я умирала от смеха, мы пели во весь голос и плевать хотели на то, что соседи стучат в стену, плевать на запах тухлой рыбы, на тараканов во всех щелях, мы вместе, мы уезжаем, мы отправляемся в прекрасное далеко.

Опорожнив бутылку, Но легла. На полу валялась недоеденная картошка, я не стала надевать свою ночную рубашку с вышитой луной и первый раз в жизни не почистила на ночь зубы. Я была легка как перышко, в голове было спокойно и ясно, там больше не толпились слова, только жесты, я спихнула на пол промасленные пакеты, забралась под одеяло и погасила свет.

50

Проснулась я в восемь. Был понедельник, я подумала о Лукасе, о мсье Маране, который сейчас, должно быть, делает перекличку. Я повторяла в уме вместе с ним: Амард — здесь, Антуан — здесь, Бертло — здесь, Бертиньяк?.. Я видела его как наяву, слышала удивленное молчание класса. Мадемуазель Бертиньяк нет, мадемуазель Бертиньяк покинула свою жизнь, мадемуазель Бертиньяк исчезла.

Я успела уже все убрать, собрать чемодан, выкинуть остатки ужина и сосчитать цветы на обоях, когда Но проснулась. На метро мы доехали до вокзала Сен-Лазар, напротив нас какой-то мужчина не переставая вставал и садился, поправлял воротник, галстук, одергивал рубашку, смотрелся в стекло, потом, через несколько секунд, начинал все сначала — те же движения в том же порядке. Еще одно доказательство того, что в этом самом порядке вещей что-то явно не в порядке. Достаточно посмотреть вокруг. Достаточно заглянуть в глаза людям, сосчитать тех, кто разговаривает сам с собой, кто бредит наяву, достаточно просто спуститься в метро. Я думала о побочных эффектах жизни, которые нигде не обозначены, нет ни инструкции, ни указаний, как от этих побочных эффектов избавляться. Я подумала, что насилие было и в этом тоже. Насилие — повсюду.

По перрону гулял ветер, мы укрылись за щитом расписания поездов и стали искать наш. Ближайший поезд до Шербурга уходил через два часа. Нашли зал ожидания и уселись на пластиковые стулья как можно дальше от входной двери. Но скрутила себе сигарету, сказала — пойду куплю билеты, жди меня здесь.

Не знаю, как я не увидела, что она взяла с собой чемодан, не знаю, как такое вообще возможно. Я еще раз спросила, хватит ли у нее денег, она повторила — не беспокойся об этом, я уткнулась носом в сумку, чтобы найти платок, а она тем временем ушла. Я не видела, не видела, не видела, что она взяла с собой чемодан.

Я ждала ее. Не волновалась. Ждала полчаса. Потом еще полчаса. А потом заметила, что нет чемодана. Я еще подождала, потому что ничего другого не оставалось. Она не могла уехать без меня. Я ждала, потому что боялась, что мы разминемся. Ждала, не двигаясь, чтобы ей было легко меня найти. Я ждала, ждала, пока не наступила ночь. Кажется, я ненадолго задремала, в какой-то момент мне показалось, что кто-то хлопает меня по плечу, я обернулась, однако никого не было. Я ждала, но она не вернулась.

Было холодно, и я ничего не ела со вчерашнего вечера. Когда ушел последний поезд на Шербург, я вышла из здания вокзала, побрела по улице Сан-Лазар, вокруг сновали машины, автобусы, все двигалось, шумело, сигналило, у меня так кружилась голова, что пришлось остановиться. В уголке кармана я нащупала миниатюрный «Опинель»,[15] который Лукас как-то обронил в классе и не заметил, а я подобрала и с тех пор всегда таскаю с собой.

Но меня бросила. Она уехала без меня.

Улица вокруг жила своей шумной, беспорядочной и запутанной жизнью.

Мы ведь вместе, а, Лу, мы ведь вместе, ты доверяешь мне, ты мне веришь, позвони, когда выходишь, я буду ждать тебя внизу, я жду тебя у кафе, платят лучше, но я работаю по ночам, дай поспать, я подыхаю, я не могу пошевелиться, не надо об этом говорить, мы вместе, Лу, если ты приручишь меня, я стану для тебя единственным в мире, попросите, пожалуйста, Сюзанн Пивет, проводи меня, если можешь, ты задаешь слишком много вопросов, Лу, ну а ты что думала, так ты поедешь со мной, пойду куплю билеты, это не твоя жизнь, понимаешь, Лу, это не твоя жизнь.

51

Я шла пешком до самого дома, у меня не было денег, не было проездного, у меня ничего не было. Я шла долго, не спеша, не просила помощи, не обращалась в полицию. Ногам было больно в кроссовках. Со мною что-то случилось. Только что. Что-то такое, смысл чего мне необходимо понять, измерить, взвесить — раз и навсегда. Я не считала ни светофоры, ни «рено-твинго», не производила умножений в уме, не искала синонимов разрыва или определений сложности. Я шла, глядя прямо перед собой, я знала дорогу, со мною что-то произошло, что-то заставило меня повзрослеть. Я больше не боялась.

Я позвонила в дверь, открыла мама. Волосы растрепанные, глаза красные. Она стояла передо мной и, казалось, не могла обрести дара речи, а потом вдруг резко притянула меня к себе, без звука, и заплакала так, как я еще ни разу не видела. Не знаю, как долго мы так стояли, в молчании, ее тело содрогалось в рыданиях, у меня все болело, но не было слез, просто мне было так больно, как никогда прежде. Наконец она сказала — ты нас так напугала, и ушла в гостиную звонить отцу, который был в комиссариате.