Но и я - Дельфин де Виган

Перед уходом она красится, собирает волосы в узел, бережно кладет туфли на каблуках в пакет, осторожно закрывает входную дверь. Если время позволяет, я провожаю ее до перекрестка, мы болтаем о том о сем, как раньше, целуемся на прощанье, Но растягивает губы в улыбке, я смотрю, как ее тонкий силуэт тает в холодном сумраке, как она исчезает за углом. Я не знаю, что ждет ее там, куда она идет с таким упорством, не отступая.

43

В лицее мы говорим о ней вполголоса, у нас разработана система секретных кодов и паролей, улыбки сообщников, переглядывания заговорщиков. Еще чуть-чуть — и мы почувствуем себя как во время войны, когда люди прятали еврейских детей. Я обожаю выражение лица Лукаса по утрам, этот еле заметный, издалека, кивок головой: мол, все в порядке. Он занимается всем сам — ходит за продуктами, убирает кухню, убирает за Но, гасит свет, когда она засыпает. Домработница приходит раз в неделю, перед этим нужно спрятать все вещи Но в шкаф, застелить постель, проветрить комнату, уничтожить все следы ее присутствия. Мы с ним все предусмотрели, мы придумали, что нужно говорить, если вдруг позвонит его мать, разработали сценарии на тот случай, если она приедет без предупреждения или если вдруг моим родителям вздумается зайти за мной к Лукасу. Мы до зубов вооружены аргументами и объяснениями.

Бывают дни, когда Но поднимается еще до нашего возвращения, ждет нас в гостиной перед телевизором, улыбается при нашем появлении. Бывают дни, когда она танцует на диване и все кажется простым и возможным, потому что она здесь.

Бывают и другие дни — когда с ней почти невозможно разговаривать, когда она открывает рот, только чтобы сказать «бля…», «дерьмо» и «затрахали»; дни, когда она пинает стулья и кресла; дни, когда хочется крикнуть: «Если тебе здесь не нравится, уходи восвояси!» — но проблема-то как раз в том, что у нее нет никакого «свояси». Проблема в том, что Но — одна во всем мире, потому что я ее приручила. И я уверена, что Лукас тоже ее любит. Даже если иногда он жалуется, что больше не может, что она его достала. Даже если иногда говорит: у нас не хватит сил, Лу, у нас ничего не получится.

Как-то вечером я провожаю Но до отеля, на улице темно и холодно, она решает угостить меня чем-нибудь, за все те разы, что я ее угощала, мы заходим в кафе. Я смотрю, как она залпом, одну за другой, опрокидывает три рюмки водки, у меня от этого образуется какая-то дыра в животе, я не осмеливаюсь ей ничего сказать. Я просто не знаю, что сказать.

В другой раз мы идем куда-то, недалеко от площади Бастилии нас окликает какой-то мужчина — у вас не найдется монетки, пожалуйста, — он сидит на асфальте, опираясь спиной на стену заброшенного магазина, Но бросает беглый взгляд и идет дальше, я пихаю ее локтем — эй, Но, ведь это твой приятель, Момо с Аустерлицкого вокзала! Она останавливается, колеблется несколько секунд, потом подходит к нему, говорит: «Привет, Момо», протягивает двадцать евро. Момо встает на ноги, вытягивается перед ней в струнку, разглядывает Но сверху вниз и снизу вверх, не берет протянутую купюру, сплевывает на землю и снова усаживается на прежнее место. Я прекрасно знаю, о чем думает Но, когда мы отправляемся дальше, — она больше не принадлежит миру Момо, но она и нашему не принадлежит, она ни тут ни там, она — между, в самой середине пустоты.

Как-то раз мы с Но были вдвоем, Лукас ушел в магазин; она только что встала, и я увидела красные следы на ее шее, она объяснила это тем, что шарф прищемило в эскалаторе. Я не умею сказать что-нибудь вроде «ври, да не завирайся», не умею рассердиться. Я не решаюсь задавать ей прямых вопросов, как раньше, и спокойно ждать, пока она соизволит ответить. Я прекрасно вижу, что она очень рада меня видеть, она встает, как только я прихожу. Я знаю, что она нуждается во мне. В те редкие дни, когда я не могу прийти, потому что риск слишком велик, Но паникует. Это Лукас мне рассказал.

Но откладывает деньги. Она прячет их в конверт из крафт-бумаги, купюру за купюрой. Когда наберется достаточно, она уедет к Лоису, в Ирландию. По крайней мере, она так говорит. Она не хочет, чтобы я рассказывала об этом Лукасу, — ни о конверте, ни о Лоисе, ни об Ирландии, ни о чем. Я пообещала молчать, дала клятву, как в детстве. Я так и не осмелилась хотя бы раз заглянуть в крафтовый конверт. О Лоисе она говорит только в отсутствие Лукаса — рассказывает о проказах в интернате, о разных хитростях, чтобы получить лишнюю порцию в столовой, о карточных играх, о ночных побегах.

Они любили друг друга. Но так говорит.

Они рассказывали друг другу свои жизни, свои сны, мечты. Они хотели уехать вместе, далеко-далеко, они делились сигаретами и кофе в общем зале, где серые стены были оклеены афишами американских фильмов. Они часами болтали приглушенными голосами, оставляя после себя на полу пластиковые стаканчики с засохшим сахаром на дне. Перед тем как попасть в интернат, Лоис ворвался в булочную и выхватил сумку у пожилой дамы, после чего его отправили в закрытый центр для малолетних преступников. Он умел играть в покер, доставал из карманов смятые купюры, делал крупные ставки, он научил остальных — Женевьеву, Но и прочих, и они играли ночами, после отбоя, в тишине спальни. Она точно знала, когда он ведет игру, когда блефует, когда жульничает. Иногда она ловила его с поличным, бросала свои карты на стол, отказывалась продолжать, убегала. Тогда он бежал за ней следом, догонял, обнимал, брал ее лицо в свои руки и целовал в губы. Женевьева говорила, что они созданы друг для друга.

У меня возникают вопросы, которые я хотела бы задать Но, про любовь и все такое, но я чувствую, что сейчас не самый подходящий момент.

Когда Лоису исполнилось восемнадцать, он покинул интернат. В последний день он объявил Но, что уезжает в Ирландию искать работу и «сменить декорации». Сказал, что напишет, как только устроится, и будет ее ждать. Он пообещал. В том же году покинула интернат и Женевьева, она уехала в Париж сдавать экзамены. Но было семнадцать лет. Она снова начала убегать. Как-то вечером в парижском баре она встретилась с мужчиной, тот заказал для нее выпивку, и она опрокидывала рюмку за рюмкой, глядя ему прямо в глаза, ей хотелось спалить себя изнутри, сжечь заживо, она смеялась, громко смеялась и плакала — пока не свалилась замертво на пол кафе. Приехала «скорая», полиция, ее забрали в специальный приют для несовершеннолетних, в 14-м округе. Это произошло за несколько месяцев до нашей встречи. Письма от Лоиса Но прячет в только ей известном месте. Десятки писем.

Когда она с трудом встает с кровати, когда у нее больше нет сил, когда она не может есть, потому что ее тошнит, я подхожу к ней и говорю шепотом — думай о Лоисе, где-то там он ждет тебя.

44

Я ищу глазами фигуру Лукаса, жду его до последней минуты, вхожу в класс после всех, проскальзываю в тот момент, когда мсье Маран уже закрывает дверь. Лукас не появился.

Мсье Маран делает перекличку. Леа одета в черный обтягивающий джемпер, на пальцах серебряные кольца. Волосы Аксель приобрели свой естественный цвет, на губах — блеск. Леа поворачивается ко мне, чтобы спросить, не болен ли Лукас. Обе улыбаются мне с видом сообщниц. Мсье Маран начинает урок в своей обычной манере, прохаживается между рядами, сцепив руки за спиной, он никогда не смотрит в свои записи, все держит в голове, даты, цифры, графики. В классе мертвая тишина.

С ума сойти — до чего же вещи иногда могут казаться в порядке. Если немного постараться. Если не заглядывать под ковер. Еще немного — и можно поверить, что мы живем в идеальном мире, где все всегда устраивается наилучшим образом.

Урок длится уже более получаса, когда Лукас наконец стучит в дверь и входит. Мсье Маран позволяет ему занять свое место за партой, не прерываясь. Лукас достает тетрадь, снимает пиджак, мы делаем записи. Возможно ли, чтобы Маран оставил нас без внимания?

Нет.

Нападение не заставляет себя ждать.

— Мсье Мюллер, у вас сломался будильник?

— Э-э… Нет, мсье, лифт. Я застрял в лифте. По классу пробегает смешок.

— И вы думаете, что я это проглочу?

— Естественно. То есть, я хочу сказать, это правда.

— Мсье Мюллер, я преподаю почти тридцать пять лет, и вы как минимум пятидесятый ученик, застревающий по утрам в лифте.

— Но…

— Потрудились бы придумать что-нибудь новенькое, мы привыкли ждать от вас большего. Например, если бы вам преградило дорогу стадо овец, мне было бы легче вам посочувствовать.

— Но…

— Вы можете надеть ваш пиджак, мсье Мюллер. Пойдите-ка поздоровайтесь с мадам директрисой.

Лукас встает, надевает пиджак и выходит, даже не взглянув на меня. Ни ворчания, ни комментариев, он даже не шаркает ногами и не хлопает дверью. Совсем не в его духе. И вид у него встревоженный. Что-то случилось. Что-то наверняка случилось.