Что глаза мои видели. Том 2. Революция и Россия - Николай Карабчевский

Переверзев заметил ему, что это держится всегда в секрете и что кроме ближайшего начальства, решительно об этом никто ничего не знает.

Наши санитары ловко и вместе осторожно принялись за работу, что на этот раз им далось, легко, так как тяжело раненых не оказалось. Когда все раненые, кто лежа, кто сидя, были размещены по «санитаркам» и укрыты теплыми одеялами, поезд, под предводительством Григория Аркадьевича, ехавшего впереди верхом и студента-фельдшера, примостившегося где-то на облучке, двинулся в путь. До первого тылового лазарета предстояло проехать пятнадцать верст.

Мы с Павлом Николаевичем, пожелав ему счастливого пути, вернулись восвояси, так как на завтра с утра предстояло наладить все с отправкою подарков и своевременно быть у командира полка на позиции.

Отряд наш вернулся обратно только перед рассветом и неутомимый Григорий Аркадьевич доложил на утро Переверзеву, что переправка раненых совершилась вполне благополучно и что все они сданы «под расписку» заведующего тыловым лазаретом.

Глава тридцатая

На двух небольших самодельных санках, запряженных в одиночки двинулись мы на позиции, направляясь к командиру, полк которого занимал их.

Я с Переверзевым сели в санки без кучера и Переверзев правил сам, а во вторых санях, с Мандельштамом и Григорием Аркадьевичем, правил отрядный вестовой. Мороз слегка пощипывал щеки и уши, когда сворачивали к ветру, но в общем день выдался дивный, и ехать по лесу, и потом пустырем было необыкновенно приятно. Тишина стояла кругом мертвая. О выстрелах мы совсем забыли, так как ни в последнюю ночь, ни утром их слышно не было.

Но, когда мы, отъехав верст шесть, свернули в улицу какой-то, не совсем опустившей деревушки, совершенно этого не ожидая, услыхали: «бабах!», и заметили зеленовато-дымчатый столб, обозначившийся впереди, слева, в довольно значительном от нас отдалении.

Одновременно с этим нам преградили путь два солдата, с красными перевязками на рукавах. «Военная полиция!» — объяснил мне Переверзев. На улицу деревушки повысыпали тем временем люди из хибарок, в их числе я заметило двух, трех малолеток.

Ехать дальше временно воспрещалось, так как начинался, как все решили, обстрел именно той дороги, которою нам предстояло ехать.

Повылезли из саней и стали, вместе с другими, наблюдать. Продвинулись, по возможности, вперед чтобы не мешали строения.

Проследив несколько снарядов, которые, разрываясь, выпускали из себя целые фонтаны то зеленоватых, то желтоватых, то фиолетовых дымчатых газов, мы скоро ориентировались в происходящем.

От деревенской улицы, на которой нас задержали, шла узкая, наезженная дорога через совершенно обнаженное, белое от снега, пространство. Мне объяснили, что дорога эта проложена среди, теперь замерших, болот и ведет к передовым нашим окопам, на островке, выдающемся мысом к неприятельской линии.

Мы скоро убедились, что выпускаемые сейчас, один вслед за другим, снаряды не достигают дороги и, по-видимому, метят совсем не в нее.

Более внимательное наблюдение открыло нам глаза. Снаряды ложились и разрывались все вокруг одной точки, которая, очевидно, и была целью обстрела. При помощи полевого бинокля, имевшегося у Переверзева, мы ясно разглядели притаившуюся за зубчатым, растянувшимся бугром нашу полевую батарею, которую бугор скрывал от неприятеля; но она ясно была видна с нашей стороны.

Мы разглядели и лошадей, мотавших хвостами, и людей, подле них, сжавшихся в одну кучу.

Овладевшее нами волнение не поддается описанию. Каждую секунду снаряд мог попасть именно в эту точку и поглотить в один миг все, что, притаившись, еще жило, еще хотело жить.

Обстрел длился более получаса.

Снаряды решетили снежную поляну на небольшом пространстве. Они ложились и рвались, выпуская дымчатые фонтаны, то правее, то левее, иногда сзади бугристого кряжа, замыкающего гладкую снежную поляну.

При виде каждого нового летящего снаряда на секунду замирало сердце и, вслед затем, общий облегченный вздох сливался с чьим-нибудь громким восклицанием «мимо»!

Наконец, выстрелы так же внезапно, как раньше начались, прекратились.

Прождали с четверть часа. Молчат.

Кто-то сказал: «Пошли обедать!»

Меня жгуче интересовал вопрос: что же станется с батареей? Неужели так она и не двинется с места, до нового выстрела?

Сзади нас подъехал артиллерийский полковник, едущий туда же куда и мы, к нашему полковому командиру. Мы познакомились и он пояснил нам: «Она (батарея) только тем и спаслась, что притворилась мертвою. Через лазутчиков немцы, вероятно, вызнали место ее расположения, но, по счастью, только приблизительно. Если бы батарея только пикнула, от нее бы следа не осталось… Они и вызывали ее обозначиться, ответить… Стара штука, не на дураков напали! Вероятно, решили, что тут уже и след ее простыл…»

— Неужели она здесь и останется? — тревожно спросил я.

— Пока что, да. А, вот, стемнеет, луна, по счастью, всходит позднее, мигом отлетит верст на пять-шесть в сторону в укромное местечко. Оттуда, пожалуй и жарить начнет, пока ее там не нащупают.

Выходило все просто, до ужаса просто.

— Ну, пора двигаться, можно — раздался чей-то голос. — Только по одиночке, не скучиваться! На одиночных они снарядов тратить не любят, а если приметить народу погуще — и палят.

Переверзев первый тронул ходкую финскую лошадку и мы помчались точно на приз.

Переждав несколько минут, тронулись наши вторые сани, потом и третьи артиллерийского полковника.

Пробежка на полных рысях всей, совершенно открытой, гладкой дороги брала все-таки минут десять. Дальше уже шли кусты и деревья, и дорога исчезала уже с неприятельского поля зрения.

— Что ж, целы!.. весело воскликнул Переверзев, пуская шажком запотевшую шведку. — Тут привыкаешь к такого рода спорту. При отступлениях, бывало, мы за, собой уже говор немецкий слышали, а ничего, нагруженные ранеными, ехали себе, да ехали…

Глава тридцать первая

Очевидно, заново и нарочито построенный домик, весь вросший в землю, где ютился штаб и командир полка, был укрыт с неприятельской стороны лесной полосой. Огромной высоты сосны сторожили его с трех сторон и казались гигантами по сравнению с ним и с близлежащими хозяйственными пристройками. У крылечка нас встретил сам командир, сухощавый блондин, лет сорока, с бледным, нервно-подвижным лицом. Не так давно он сильно прихворнул и только несколько дней, как вернулся к своему полку. Ему давали отпуск, но он не пожелал им воспользоваться.

Со слов Переверзева я знал, что это очень преданный своему долгу, не раз побывавший в трудной переделке воин, любивший солдат и, в свою очередь, любимый ими.