Том 4. Маски - Андрей Белый

— Сэрт, — он рассклабился.

— Метрика, карточка, корреспондентский билет, — все в порядке; но главное: с милитаризмом боритесь, — напутствовал друг, доктор Нордэн, известнейший публицистический — что? — псевдоним математика, доктора фон Пшор-ра-Доннера из-под Упсалы, который с геометром Рэсселем, с другом своим, отсидевшим тюрьму социал-пассифистом, и с ним, Домардэном! И пальцами — дрр-дрр — за мир!

— Как в Ньюкестле вы — против? В Торнео же — за?

И профессор Душуприй нос ткнул в потолок (и означалась лысина: взлизы за лоб).

— Это — кровь публициста… — старалась мадам Эломёлло.

— Весьма темпераментно, — сухо отрезал профессор Душуприй: и носом — в бифштекс: с потолка.

Видно, перехватил, потому что Боргстром, швед, от шоккинга — в кекс:

И Друа-Домардэн — подавился: бифштексом.

«Пелль-Мелль»-мэтр-д'отель:

— О, моесье Домардэну пассэ[85]: перцу, хрену!

Он задержь заметил в «Пелль-Меллье» отеле? войдет, — и профессор Душуприй, словак, — нос в тарелку; выходит, — а в спину, как блохи, словечки: горело лицо; и хотелось хвататься за губы; как… как… диффамация.

Чья?

Этот — не тот

Из портьеры ударами пяток, защелкавших, точно бичи о паркет, как хронометр, с попыткой бежит головою, — биткою, — к столу, — неприятный субъект, — тот, который еще с парохода показывал, что Домардэна и нет перед ним, что он — воздух; не бросив поклона, — свиную щетину волос опрокинул в тарелку: разжевывать красное мясо, чтобы тонус тупого молчания длить и показывать ухо и мощную шею с надутыми жилами.

Психики нет: никакой!

— Ки эс донк?[86]

— Амплуайэ дю[87], — мадам Эломелло ему, — женераль Булдукофф.

— Жоффр![88]

То «Пелль-Мелль» метр-д'отель, прибежавший на помощь с бутылкой боржома, — с банальнейшим:

— Ж'оффр!

И в удесятеренном усилии что-то понять, что-то выпрямить фейерверк вырыгнул громких блистательных очень острот, вызывавших восторги в Париже, — острот, относившихся явно к желанью ввести в разговор и «его» — к Долобобко!

Но красный квадрат пожирал свое красное мясо: с посапом; он — не отзывался.

Вдруг корпус сломав, — головой, как биткою, — к Стосоцо, поднес он свои — три —

— морщинки.

Болбошил по-аглицки: в гул голосов.

— Сослепецкий…

— Хрустальном…

— Хрустнет…

Друа-Домардэн не расслышал, ломаясь в куверт, чтоб в салфетку разжамканный рот:

— О — тро фор: сэрт…[89] О, о!

Это — хрен с осетриной?

Лакей из-за плеч: углом блюда:

— Десерт…

Три морщинки пошли от стола, волоча за собой два очка, волоча за собой Домардэна — в курительную.

Если лондонский этот — московский, им виданный «тот» — он, объятый жеглом, — силуэт из бумаги, сморш красно-коричневый, черно-лиловый, качаемый — пламенем!

Руку закинув за фалду, другою схватясь за конец бороды, меж Стосоцо и Сердиллианцевым, мимо стола, отражаяся в зеркале, червеобразный, глиссандо, — вырезнул, чтобы — «его», чтоб — «ему», — собираясь упасть, —

— в пасть!

— Пардон, — но мне кажется, что мы… до Бергена… вместе…: Друа-Домардэн, пюблиссист!

— О, бьенсгор!

У Друа-Домардэна так даже платок из рук выпал; угодливо корпус сломав, чтоб платочек поднять, — «этот» подал платочек с подшарком:

— Велес-Непещевич.

И пяткой, как плеткою, — по полу, лопнув в него анекдотом: такая бомбарда!

И пели в соседнем салоне: «Я стражду… Я жажду… Душа истомилась в разлуке» — романс: композитора Глинки.

Я стражду, я жажду

С тех пор зачастил ежедневно Велес-Непещевич к нему: подминать под себя разговор.

Домардэн черно-бронзовою бородою морочил: свои комплименты расслащивал, пятясь.

Велес-Непещевич тащил его в «Бар».

Он — показывал:

— Жоржинька Вильнев: из Вильны… Смотрите: подмахивает, точно хвостиком: вильна какая: попахивает!

Представлял:

— Познакомьтеся: Эмма Экзема… Подруга моя!

— Адвокат Перековский…

Присвинивал (в сторону):

— Выудил сумму у Юдина, спёр у Четисова честь: настоящий перун… Так что дама с пером появилась при ем, — Зоя Ивис…

— Да я… повезу: покажу…

Домардэн, — сухопарый, поджарый, но червеобразный какой-то, — с извилистым дергом, с развинченным дергом, как вскочит, раз пойманный, в сени теней — скрыть лицо, потому что:

— Вы были в Москве?!

— Я? Ни разу.

— Сказали, — на Сретенке: стало быть, — были…

В лоб — лбом: хохотали морщинки, — три:

— О, публицист, как публичный мужчина, — инкогнито, в личных делах.

Домардэн же, прожескнув очками:

— Тупица он? Что негодяй, — несомненно; и — ищет чего-то; что липнет, как пьявка, — понятно: Друа-Домардэн, все же, — имя.

Из тени, расклабясь, сластил комплиментами.

Шаркали вместе, — с попышкой, — по дням; все Велес-Непещевич, вбегая, блошливые щелочки скашивал, шлепал губой, кровожаждал, —

— кого?

Коновал: жеребцов переклал.

Это длилось до вечера у Тигроватко.

Друа-Домардэн с того вечера стал не таким, каким выглядел он из «Пелль-Мелля»: не милочку, — психику, — а околевшую психу с колом, в нее вбитым мохнатою лапой, сложили пред этим подобием «я».

Посмотрите-ка: рыжею искрой хохочет над черепом смятый парик; точно схваченный лапою угорь, кисть левая бьется; а голос — глухой, как из бочки:

— О, — душно мне!

Репертуар завершился: под занавес; вот оно, вот: привели к нему Вия! В сечение всех убеганий от всех беспокойных погонь, как в огонь, как под вызовы, — встал: обезъяченною обезьяною.

— Браво!

Брр!

Штрих, —

— и —

ничто это опытной лапой в ничто абсолютное выльется.

Фош, навязавший поездку, уже это знал: приговор к удушенью подписывался в «Министэр Милитэр», может быть, в те минуты, когда с ситуаиэн Ситроэн в «ситроене» по Шан з'Элизэ он летел; был технический спор: и —

— Россия, Америка, —

Франция, Англия, —

— не уступали друг другу приятнейшей части: клопа жечь.

Он понял, как странно устал и как он вожделеет: не быть. Проходили — неделя, другая. Не шли, — те, кому он протянет свои — две — руки, чтоб браслеты — две — сжали их: цап!

Удар пятки по полу, как плетка: Велес-Непещевич.

— Как?…

— Без парика?

Но в ответ, как из бочки:

— О, — скоро ли?

И дипломат, и чиновникоособенных их поручений, — Велес-Непещевич, старательно смазал и тут:

— Скоро, скоро… В анкете написано, что Михаил Малакаки, отец ваш, скончался в Афинах.

И, выждав:

— Он умер в России, — бездетным, вас усыновив. И — не Малакаки он: вы бы исправили.

Пяткой:

— Формальность…

С невинностью ангела.

— Виза готова.

— Какая? Куда?

— Как куда?… К Алексееву… В царскую Ставку поедете! Ставки проиграны перед Ньюкестлем, когда он садился в Харонову лодку, на борт тепловоза, «Юпитера», — с «этим», с Хароном своим.

Глаз — в газету: газета лежала; в газете бессмыслилось, буквилось: чорт знает что: —

— Телеграммы: —

— «Из Ахалкалаки. Расстрелян турецкий шпион Государь (вероятней всего, „Господарь“: опечатка, убийственная)».

— «Вашингтон. Ровоам Абрагам спешно выехал из Вашингтона в Москву».

— «Сотэмптом. Генерал-лейтенант Иоанна приехал».

— Еще: —

— «Интендант Тинтентант…»

— Всюду — выезды эти.

— Разведка военного плана.

— Военного?

— Щучьего.

— Щучьего?

И Домардэн: с тошнотой.

— О, пора!

— Куда?

— С выездом.

— В Ставку?

— По щучьему зову…

А, может быть, это — последнее слово его на… на… на… языке человеческом; далее —

— рев, как из бочки, согласный с выламываньем из кровавого мяса сознания, «я», — инструментами?

Рот был заклепанный

В стену халат раскричался; профессор казался бледней в черной паре, а шрам, просекающий щеку, казался от бледности этой чудовищней; тихо Гиббона читал он; день солнечен был; седина серебрилась в луче.

Вот он ткнулся в окошко.

И — видел он: пепельно влеплено облако в кубовой глуби небес.

Он войной волновался; ему Николай Галзаков рассказал: полурота, с которой в окопах сидел Галзаков, как упал чемодан, стала смесью песка и кровавого мяса.

Профессор — не выдержал:

— Бойню долой!

И задумался, вспомнивши, что с ним случилось подобное что-то.

Упала граната ему на губу; и губа стала сине-багровой разгублиной; срухнуло что-то; и — брюкнуло в пол; и он, связанный, с кресла свисал, окровавленно-красный, безмозглый; и видел: свою расклокастую тень на стене с все еще — очертанием: носа и губ.