Том 4. Маски - Андрей Белый

— На Леоночку не обращайте внимания; ей тяжело; и — потом: фанатичка.

И верилось, что тяжело; а вот «что фанатичка», — не очень.

Глафира в контакте: Шамшэ Лужеридзе, Богруни-Бобырь, Ержетенько, Жерозов, Торбозов, Геннадий Жебевич и Римма Ассирова-Пситова — ее товарищи: они — партийцы.

Глафира Лафитова: — да; что «Леоночка», — как-то не верилось; Фима дичилась, когда с сухотцею, с прикурами, Элеонора Леоновна ей:

— Вы опять с вашим сердцем.

А тут — Домна Львовна:

— Леоночка, это — чертенок, шельменок… А все же в обиду ее я не дам.

Вся серебряная, небольшого росточку, в очках; платье с белыми лапками каре-кофейного цвета; и — в чепчике бористом; то у окна под скворцом восхищается Глебом Успенским; а то у плиты учит строго свою Мелитишу картофель томить; то по Девкиному переулочку с палкою бродит, укутавши голову в шапочке круглой фуляровой, с черною шалью.

А вечером — за самоваром:

— Что, Фима, страдалец твой?… Ты береги уж его…

— Да уж я…

И — к «мамусе», ее теребить: завертушка! В кофтенке проношенной, старенькой вертится; личико станет лукавым задором; и белыми зубками мило малиновый ротик сверкает.

В последние дни приставала старушка:

— Пошла бы к Леоночке: не заболела ли? Скрылась… Ни слуха ни духа.

Пойти как-то боязно ей.

Владиславинька

Все же — калошики, зонтик: пошла в сине-сером своем пальтеце, в разлетавшейся шали, кисельно-сиреневой, — в перемельканьи (на карем заборе — крылатая, спорая), быстро крутя переулками: в головоломку играли — тупик

с тупиком.

Едва вырвалось — в пригород.

— Козиев Третий — тут где?

— Ты вертай водоточиной — к Фокову: вправо; пройти

Фелефоковым; будет тебе Гартагалов; там — прямо валяй.

И уже тротуарчиком. Козиев пляшет, заборами валится; пом Неперепрева выпер; и —

— Психопержицкая —

— ржет за забором с Егором.

И бродит, косясь на заборы, Маврикий Мердон.

— Этот Тителевой?

— Этот самый.

Плечо отзвонила; вот — ражая рожа: в воротах; оранжевый домик с оранжевой крышею; ропотень капелек; белая лысина; долго звонилась.

— Здесь — жить? «Бац»: и —

— нос Никанора,

— очки Никанора —

— ударили по носу.

Он, подскочивши, очки и рукою и носом ловил, потому что едва не слетели:

— Вы — чч-то?

На руке, на другой, его шею ручонкой обнявши, чернявый младенец висел и ручонку слюнями мусолил, пока Никанор его ссаживал:

— Ты, Владиславинька, — шел бы себе!

— Это кто же? Сынок Леоноры Леоновны?

— Шиш, — из кармана сухарик с платком носовым, в воздух взброшенным, вынул; и — тыкнул сухариком в ротик:

— Вот, — на: тебе… Жри…

— Домна Львовна меня… — густо вспыхнула, но Никанор перебил:

— Вот — сюда; не споткнитесь.

Не дав ей раздеться, тащил коридориком: в ряби тетеричные; и влетела испуганным носиком — в ряби оранжевые:

— Посидите.

Тут, сгорбившись, желчно руками в карманы всучась, он вильнул пиджачком, как балетною юбкой, затейные па изучая: и — был таков.

— Я в переделку, должно быть, попала, — подумала, в карие крапы обой и горошины желтых, протертых кретонов.

Китаец фарфоровою закачал головой, потому что из двери в одной рубашонке младенец полез, а вдогонку старушечья, желтая лапа его за рубашечку — хвать, — заголяя места неприличные: уволокла.

Из-за двери уставились: челюсть старухи и нос; покосились и спрятались.

Скрипнул сапог в коридоре; просунув испуганный носик, она обнаружила, что Никанор, встав на цыпочки, нос протянувши к носкам, восклицательным знаком давно, вероятно, восьмерки вывинчивал в ряби тетеричные, не решаясь войти; а расстроенный вид выдавал неприятный сюрприз, разрешаемый, видно, с собою самим в коридоре, под дверью.

Как легкий тушканчик, отдернулся он; но сейчас же — наскоками, боком:

— Я должен заметить, что Элеонору Леоновну видеть нельзя-с, — стал очень громко, в сердцах.

Став малюткой, пищала она:

— Домна Львовна… меня…

Вдруг доверчиво он улыбнулся:

— Я сам в затруднении: Элеонора — так, эдак, — Леоновна, что ли?

— Больна?

— Того хуже!

— Быть может, могу я помочь?

Он пустился ее выпроваживать рядом услуг с подскаканьем, с подшарками, с перетиранием рук, с подношеньем калош, о которые руки он вымазал — без объяснения.

— Не оступитесь: ступеньки…

Зачем-то бежал перед ней по дождю, до ворот; весь подол ей обрызгал, танцуя на лужах; возился с засовом, пыхтел:

— Неприятная штука-с… Она — затворилась; и — не принимает…Терентия Титыча — нет: в Петрограде; так что: баба-Агния — в кухне, на рынке; приходится, — он покраснел, — Владиславика, — шаркал над лужею, — пестать.

И шаркая, — в спину: засовом; едва не зашиб.

Получилась одна чепуха; ничего не добилась; и — думала: от Домны Львовны влетит; шла с наморщенным лобиком.

Вдруг, — в спину:

Вздрогнула: за руку, дернув, — схватил Никанор: без пальто и без шапки.

— Вас Элеонора Леоновна… — путался, просит про тенья: не может принять.

— Ну, — да знаю…

Я вам покажу помещение — брату, Ивану, — тащил ее: все — деревянное, дрянное, пересерелое, перегорелое: флигель.

Вот комната:

— Элеонора Леоновна, — собственноручно: все выбрала,

повеселее… Для брата…

Диванчик, два креслица — в аленьких лапочках, в желто-лимонных квадратиках, в белых ромашках: узорик на кубово-черном на ситчике; стеганое одеяло, закрытое пологом пестроковровым, — постель; занавесочки — переплетение синих спиралек с разводом оранжевым; цвет же обой — черно-кубовый; точно на ночь фонарики; полочки, письменный столик.

— Вот — вам, коли будете жить: теснота — не обида. Какое слиянье цветов —

— бирюзоватая празелень фона диванчика креслец, — в крапинах розово-серых и кремо-желтых, в горошинах, бледно-жемчужных; и — серо-кисельная скатерть на столике; цвета такого же коврик; обои — сиреневые.

— Прелесть что!

— Все — сама…

Коридорчик и кухонька.

— Можно готовить… Тут — я, — показал он на дверь, — ну, тут нечего видеть пока.

Что-то сделалось с нею: волнение, радость, щемящая грусть. И — пошла под фронтоном оранжевым; кремово-бледный веночек — над нею. В глазах закатившихся — только белки: от разгляда себя же — в себя.

А очнулась за городом. Почва зубринами; копань; песох пролысая; и — густой лес; это — выгон овечий; здесь — прогарь костра; и — разлогая яма; и мальчик на розовой лошади скачет в лиловую лужу: под скос; и — раскроенный камень; и — красная глина.

И — домики: первые.

Урчи

Как Тителев в Питер уехал, то штука — опять откололась; решил Никанор:

— Непокойный, — чорт, — дом!

Началось — вот с чего: раз он в спальню влетел:

— Вы — мешаете, — вскинулась ротиком Элеонора Леоновна.

Змейкою мимо него пролетела, раскинувшись в воздухе ручками; шляпа с пером из руки, описавши дугу, пролетела над носом его — на диванчик: пером — на ковер; Никанор, перед шляпой в позицию встав, заключил своевременно; значит, опять — офицер!

Так и вышло.

В тот вечер забзырили издали; знал, что — машина; подскакивая под заборами, дернулась, остановилась она; иностранная барышня, — та, у которой с плечей соболя и которую видел в окошке кофейни, влетела в ворота: звонила у двери; вломилась в гостиную, опопонаксом наполнивши воздух; и вздернутым носиком, — на Владиславика, пупса; и — пальцем по носику пупса.

— Пети монстр, те вуаля![65]

Он — затрясся; он — в плач; Никанор же Иванович, на руки взяв трясуна, ей подставил плечо и очки; но она на него — нуль внимания, зонтиком, стукнула в дверь:

— Ву з'эт прэт? Иль э тан![66]

Тут же с перекосившимся ротиком Элеонора Леоновна, — к барышне выскочила:

— Же не пе па![67]

И ей барышня:

— Рьен, — мон анфан! Фэт вотр трист девуар![68]

Тут же, Элеонора Леоновна, ножкой подбросивши шлейфик под руку, его ухватила рукой.

— Вы присмотрите: за Владиславом!

И рывами с барышней: в дверь.

Там машина как тяпнет; бензинный дымок подлетел над забором: в окно Неперёпрева; затараракало рывами; за Гартагаловым умерло.

Мертвое время: семь, восемь, одиннадцать; в тени прихожей под зеркалом сел.

Только полночь вскричала звонками; в открытую дверь ворвался: замкнуться на ключ — у себя ли?

Не знали, кого пропускали они с бабой-Агнией: Элеонору Леоновну или — еще кого?

И Никанор колотился:

— Так — чч-то: это — я, Никанор…