Кащеево царство - Вадим Волобуев

       Унху вступил через распахнутые ворота на своё подворье, пнул что есть силы подвернувшуюся под ноги курицу, и, склонившись под низкой притолокой терема, вошёл в сени. Скинув холщовый колпак, привычным движением прикоснулся кончиками пальцев к рогам, висевшим над входом, и прошествовал в горницу. Служанка, подметавшая пол, замерла от неожиданности.

       - Пошла, - негромко приказал ей кан.

       Служанку как ветром сдуло. Унху присел на топчан, сжал что есть силы ладони на коленях, потом крикнул грубым голосом:

       - Приготовьте мне сар.

       - Слушаюсь, господин, - отозвался распорядитель дома, просунув голову в комнату.

       Унху сцепил пальцы в замок, покачался всем телом, прикрыв веки, затем принялся мерить шагами комнату. "Неужели всё? - думал он. - Столько страданий, и всё зазря? Но я не могу так просто сдаться. Уж лучше погибнуть в бою. Или не лучше? Откупившись от русичей, я получу передышку. Однако потеряю уважение людей. А погибнув, чего я достигну? Всё, ради чего я жил, пойдёт прахом. Опять начнётся грызня за власть, хонтуи начнут приводить чужеземных воинов и платить им югорской пушниной и рабами, опять страна расколется, и в каждом павыле будет сидеть свой вожак. Разве можно допустить это? Не для того я бросал вызов новгородцам, чтобы теперь так просто сложить свою голову. Буду сидеть до конца, пока не сожрём последнюю собаку. А к тому времени, глядишь, и подоспеет подмога".

       В дверь терема постучали.

       - Что ещё? - недовольно вопросил Унху.

       - Господин, к тебе пам, - доложил вошедший воин.

       Унху позеленел. Этого ещё не хватало! Небось, опять начнёт вести коварные речи.

       - Ладно, пусть войдёт, - разрешил кан, помедлив.

       Он выпрямил спину, упёрся ладонями в колени, чтобы шаман не заметил его переживаний.

       Послышался шум открываемой двери, затем шаркающий звук шагов, и в горницу вступил Кулькатли. Шаман был в нарядной песцовой парке[54], чисто выстиранных штанах из дублёной лосиной кожи и соболиных ерн-ваях[55], расшитых мозаикой и украшенных полосками разноцветного сукна. Голову прикрывал колпак, отороченный чёрной лисьей шерстью. Талию, как полагается, перетягивал широкий красно-синий пояс с амулетами на цепочках.

       Увидев разряженного в пух и прах шамана, кан прищурился.

       - Ты что это приоделся? Никак на праздник собрался?

       - Идя в дом господина, нужно блюсти себя, - с достоинством ответил шаман. - Негоже являться к нему в затрапезном виде.

       - Прежде я не замечал у тебя такой щепетильности.

       - Прежде наша судьба не висела на волоске.

       - А теперь ты перепугался за свою жизнь и пришёл скулить о мире?

       Шаман потоптался на пороге, не решаясь присесть.

       - Твои оскорбления не задевают меня, но оскверняют слух богов, - пробормотал он.

       - Что мне до богов, когда они не могут защитить мою землю!

       Пам сделал шаг вперёд, вздохнул, сокрушённо посмотрел на кана.

       - Ты позволишь мне сесть? Я уже дряхл и моим ногам тяжело держать тело.

       - Садись, - равнодушно бросил Унху.

       Шаман присел на краешек лавки, заваленной истёртыми шкурами, опять вздохнул, сложив руки на коленях.

       - Что вздыхаешь? - усмехнулся кан. - Страх душу терзает?

       - Терзает, - признался Кулькатли. - Но страх не за себя, а за людей и богов. Твоё упрямство не доведёт до добра, кан. Ты же видишь - люди устали от войны. Они хотят покоя. Почему ты не хочешь помириться с новгородцами?

       - Потому что они - мои враги. С врагами не мирятся, их побеждают.

       - Это говорит твоя гордыня. Если бы всё было именно так, то на земле давно бы не осталось ни единого человека. Все люди перебили бы друг друга в бесконечных войнах.

       Унху поднялся, прошёл к маленькому слюдяному окошку, поглядел на двор.

       - Я не буду заключать мира с новгородцами, - промолвил он, не поворачивая лица к паму.

       - Разве ты не видишь, что остался один? Хонтуи бросили тебя, люди злобствуют, даже воины ропщут, не видя смысла в этом сидении. Ради кого ты стараешься, кан?

       Унху погрыз ноготь на большом пальце и сказал, по-прежнему не отрывая взгляда от окна:

       - Ради будущего.

       - Поясни.

       - Те, кто живут сейчас, никогда не поймут меня, ибо я заставляю их жертвовать во имя детей и внуков. - Кан повернулся к шаману, выпрямился. - Лишь потомки оценят мой порыв и восславят меня в веках.

       - Значит, ты стараешься ради славы?

       - Не упрощай. Пусть я тщеславен, но суть не в этом.

       - А в чём же?

       - В том, что для меня важнее благо моей земли, чем собственная слава.

       - Точно ли так?

       Кан метнул на шамана быстрый взгляд.

       - Я не собираюсь открывать тебе душу, - глухо промолвил он.

       - А стоило бы.

       - Кто ты такой, чтобы требовать от меня откровенности?

       - Я - глаза и уши богов.

       Унху издевательски осклабился.

       - И ты ещё будешь называть меня тщеславным?

       Кулькатли гневно сверкнул глазами.

       - Берегись, кан! Ты играешь с огнём!

       - Не пугай меня. Твои боги спасовали перед русскими демонами. На что они вообще годны?

       Пам вскочил - неожиданно резво для такого пожилого человека.

       - Ты кощунствуешь. Из-за этого боги и оставили нас.

       Унху расхохотался.

       - Ну, раз так, мне не стоит опасаться их мести. Пускай проваливают хоть к Куль-отыру в зубы.

       - Ты видно, пьян, кан. Мы вернёмся к этому разговору, когда ты протрезвеешь. А пока прощай.

       Кулькатли развернулся и направился к выходу. Но у самой двери вдруг столкнулся с воином, вошедшим со двора.

       - Господин, - пролепетал воин, вбегая в горницу и кланяясь кану. - Русичи перекинули нам через стену две тамги. Это тамги Олоко и Юзора.

       Унху побледнел, а Кулькатли кинул в его сторону злорадный взгляд.

       - Вот они - плоды твоего небрежения к бессмертным. Теперь мы и впрямь обречены.

       Небо затянула белесая плёнка. Блеклое солнце скользнуло по ней к окоёму и утонуло за дальними холмами, растекшись напоследок багрянистым вином. В наступивших сумерках выплыли уродливые тени конурника, тайга погрузилась во мрак, исторгавший из себя волчий вой и порывы ледяного ветра. Едва видимый сквозь облака диск луны с трудом вскарабкался на небо и засиял мертвенным светом. В югорской столице замерцали огоньки костров, задвигались крохотные фигурки. Утёсы, воздвигшиеся над городом, сделались похожими на былинных витязей, окаменевших от лютой стужи. Острые верхушки их и восточные склоны окрасились разбавленным молоком, налипшим на выступы и кроны деревьев. Другая сторона утёсов была погружена в непроницаемый мрак и угадывалась лишь по резкой кромке между сероватой рыхлостью неба и чёрными глыбами гор.

       Ядрей въехал в русский стан, слез с оленя и кашлянул в кулак, содрогнувшись от мороза. Сопровождавшие его всадники спрыгнули на землю, повели лосей к чумам. Воеводу окружили вятшие люди, давно поджидавшие его здесь, Завид Негочевич спросил:

       - Ну как, сдаются?

       - Сдаются, - кивнул воевода

       Русичи просияли.

       - Слава богу, - произнёс Сбыслав Волосовиц.

       - Пошли в шатёр, перетолкуем, - сказал воевода.

       Хрустя снегом, бояре и купцы проследовали за воеводой в шатёр. Скинув шапки и шубы, расселись вокруг пылающего очага. Ядрей отцепил пояс с ножнами, стянул с себя наручи и наплечи, снял шлем с бармицей[56]. Покрасневшее от мороза лицо его при свете костра приобрело кровавый отлив. Он почесал непослушные, давно немытые волосы, осклабился.

       - Завтра обещались открыть ворота. Просили только войско в город не вводить. Говорят, пропустят человек пятьдесят, чтоб дань приняли.

       - А сами они к нам рухлядь вывезти не могут? - сварливо полюбопытствовал Сбыслав. - Вот нам ещё заботы - по югорским сусекам скрести!

       - Могут, - ответил Ядрей, отчего-то сразу ожесточившись. - Да только кто поручится, что не обманут? Скажут, мол, ничего больше нет, а на деле у них кладовые от добра ломятся. Потому и настоял я, чтоб наши люди самолично дань по дворам собирали.

       Сбыслав скуксился, поняв, что невольно задел Ядрея.

       - Ратников всё ж таки не помешает возле города поставить, - подал мысль Яков Прокшинич. - Мало ли что.

       - Как в прошлый раз, - усмехнулся Савелий.

       - Поставим, - согласился Ядрей. - Я уж и место заприметил. В рощице с восточной стороны заплота.

       - А кто знак подаст, ежели югорцы коварство замыслили? - осведомился Сбыслав. - Я слышал, зырянин-то сбёг от Буслая. А без него как управимся?