Без лица - Хари Кунзру

Примерно через десять минут генерал дал команду уходить. Когда он вернулся к обеденному столу, коршуны и стервятники уже кружили над площадью. Тела стаскивали в кучи вдоль стен Джаллианвала-Багх. Колодец в углу уже задохнулся от трупов. Когда опустилась темнота, на родственников, бродящих в поисках своих мертвых, нападали шакалы и дикие собаки. По законам военного положения в восемь часов наступал комендантский час. Большинство жителей города были теперь слишком напуганы, чтобы его нарушать, так что раненые остались лежать на своих местах до утра. Госпиталем Джубили заведовали европейцы. Ни один человек не обратился туда за помощью.

На следующий день тела сжигали, по пять на костер. После обеда генерал вызвал индийских главарей к котвалу[101]. Я солдат, объявил он на отрывистом плацдарменном урду. Мне все равно, где воевать — во Франции или в Амритсаре. Если вы хотите войны, скажите мне об этом сейчас. Если вы хотите мира, открывайте свои лавки. Вы будете информировать меня о смутьянах. Я буду в них стрелять. Выполняйте указания. Всё.

Пран спешит мимо. Неделя военного положения в Амритсаре оставила за собой зловоние. Обугленное дерево. Неприбранный мусор. Сладковатый запах кремированной плоти и острый запах жженых шелковых сари: из них готовили порошок, чтобы останавливать кровотечения. Улицы безлюдны. Портной сидит у входа в лавку, безразличный и безликий. Несколько человек, глядя под ноги, проходят мимо по узкой улице. Они идут пешком издалека, так как генерал реквизировал все тонги и велосипеды для военных целей.

Повернув за угол, Пран оказывается лицом к лицу с непривычным зрелищем. Трое английских солдат, крупные пехотинцы Соммерсетского полка с кирпичными лицами, стоят над сикхом-чернорабочим. Он ползет вдоль по улице на животе, а они идут вслед за ним.

— Джалди![102] Джалди, черный ты ублюдок! — гавкает сержант.

Ползущий человек жалобно говорит, что живет здесь. Почему они не позволяют ему встать на ноги? Белые не подают виду, что поняли вопрос.

— Давай-давай там, заткнись! Чало![103]

У него нет другого пути. Как можно делать одно и то же каждый раз? Жена не смеет выйти из дому. Бог милостив, он знает, что это несправедливо. По всей улице в высоких окнах мелькают лица, затем вновь скрываются. Двое рядовых идут по сторонам от ползущего, периодически тыкая в него винтовками. Его белая курта уже вымазана грязью. Он пытается проползти над очередной кучей экскрементов, но ботинок сержанта, ударив по пояснице, тяжело впечатывает его прямо в дерьмо. Он молча продолжает ползти.

Пран столкнулся еще с одним уроком, поводом к которому стала убежденность генерала в божественной природе женщин. Он свято верит в это. К сожалению, данное убеждение не столь широко распространено. Во время мятежа на этой улице изнасиловали женщину. Миссионерка мисс Шервуд, пытающаяся жить «среди своего стада», ехала на своем велосипеде (типичная глупость бабы). Тут ее атаковала толпа. Генерал навестил ее в госпитале Джубили и очень рассердился. Англичанка — слабая, перепачканная, мумифицированная, в бинтах, обретающаяся между жизнью и смертью. Он расшагивал взад-вперед по коридору, пахнущему антисептиком, и ломал голову, придумывая подходящее наказание. Что-нибудь образцово-показательное. Что-нибудь, соответствующее тяжести преступления. Таким наказанием оказалась публичная порка. Готовя ее, генерал соорудил посреди дороги треугольник для битья кнутом и издал указ о том, что любой туземец, желающий пройти мимо, должен сделать это ползком. Если они желают вести себя как животные, к ним и относиться следует соответственно. Приказ действовал два дня. Водоноши и уборщики нечистот избегали этого района. Никто, кроме пойманных в ловушку местных жителей, не хотел бросать вызов солдатам. Сточные канавы были забиты мусором и экскрементами, курящимися на летнем солнцепеке.

— Черт подери, — говорит один из рядовых. — А ты что тут делаешь?

В панике Пран осознает, что обращаются к нему. Сержант и второй рядовой оборачиваются, на их лицах — идентичные удивленные выражения. В любой момент они могут атаковать его, арестовать, заставить ползти и пресмыкаться, как того человека, лежащего у их ног. Он не может заставить свои губы говорить. Нужно бежать.

— Ты ненормальный? — спрашивает сержант. — Тебе нужно вернуться на вокзал, или куда там тебя расквартировали. Откуда ты пришел?

Пран понимает. Они думают, что он — один из них. Несмотря на пот, грязь пятидневного путешествия в одной и той же одежде, несмотря на то, как он держит голову и руки, несмотря на выражение ужаса на его лице, они думают, что он — свой.

— Мальчик, с тобой все в порядке? Где твои родители?

Пран не может говорить. Как только он заговорит, они все поймут. Они выпорют его у позорного столба. Как они могут так заблуждаться? Неужели они не догадываются?

— Посмотри на меня, мальчик, — говорит сержант, и нотка мягкости в его голосе дико контрастирует с грязным человеком, распростертым у его ног. — С тобой все в порядке? Можешь сказать, как тебя зовут?

Пран безмолвно качает головой. Нужно что-то сказать. Он чувствует, как цвет стекает с него, подобно поту. Он мечтает, чтобы его поры закрылись. Чтобы кожа стала кожей статуи. Белый мрамор. Непроницаемый. Он стоит так спокойно, как только может. Любое движение может выдать его. Но нужно двигаться. Иначе они заберут его с собой.

Он указывает в дальний конец улицы, по направлению к Гражданским линиям. Он пытается подражать произношению Прайвит-Клэмпа.

— Я пойду, — говорит он. — Со мной все хорошо.

Солдаты стоят и смотрят на него. Человек на земле сучит мозолистыми пятками в пыли.

— Со мной все хорошо. Я пойду. Сейчас же.

Пран начинает идти. Сержант кричит ему вслед:

— Береги себя!

Пран оборачивается и кивает, стараясь не пускаться бегом, пока не повернет за угол. Как только эти люди оказываются вне поля зрения, он больше не может сдерживаться. Его ноги едва касаются земли. Сердце колотится в груди. Жители Амритсара смотрят, как он проносится мимо с безумной гримасой на лице. Он переполнен радостным возбуждением. Каждый шаг как будто уносит его дальше и дальше от человека на земле, о котором он едва помнит, — каждый ярд чистого, накрахмаленного пространства.

Теперь все, что ему нужно, — это выбраться отсюда. Он покинул Фатехпур, не имея плана, не веря в действительности, что ему удастся это сделать. Пять дней Пран был наедине с бескрайним миром, и мертвый город втянул его, как сливное отверстие английской фарфоровой раковины всасывает волос. Но здесь нельзя оставаться. Его убьют. Он останавливается и спрашивает у перепуганной женщины дорогу к вокзалу. Та бессловесно машет рукой. Он продолжает бежать в указанном направлении, все замедляя и замедляя бег, пока запутанные улочки не обрываются, уткнувшись в мертвые коричневые лужайки парка Эйчисон. На другой стороне — вокзал и ровные ряды бунгало Гражданских линий.

Он идет к белым. Ему повезло с солдатами, но сейчас ему нужна вся его отвага. Приблизившись, он видит, что окна вокзала заткнуты мешками с песком, а английские солдаты расположились на огневой позиции у входа. Мгновение замешательства. Посмеет ли он туда войти? Но выбора нет. Никто его ни о чем не спрашивает, и Пран входит в здание.

Здание вокзала битком набито людьми, ждущими эвакуации. Застоялый запах пота бьет в нос, как кулак. Перепуганные белые жмутся друг к другу на платформе, в зале ожидания, в столовой, в кассе. Стиснуты плотно, как в карцере. Вонь их тел, неожиданно изолированная от всех других дурных запахов Индии, шокирует. Таков запах англичан, стимулирующий толпу, этого людоеда, к атаке. В основном здесь женщины и маленькие дети, которые, должно быть, ютятся на вокзале не один день. Чтобы отгородиться от соседей, каждая семейная группа установила границы своего клочка пола, иногда с помощью импровизированных ширм из ковриков и постельного белья. Как будто их подталкивает к этому инстинкт, животное стремление европейца сегментировать мир, разграфить и подчинить себе пространство. У каждой семьи — своя маленькая розовая территория, вычерченная на карте железнодорожной станции Амритсар.

Они выглядят измученными и жалкими. Дети вяло слоняются возле матерей, губы которых поджаты, а угрюмые лица на первый взгляд кажутся масками поражения и беспокойства. Их отшлифовали часы и дни обезвоживания, антисанитарных условий и постоянного страха смерти. Но если приглядеться, глаза у женщин горят. Под слоем грязи эти мэм-сахиб стали несколько возвышеннее — благодаря своему бедственному положению. Оно связывает их с историей, с бабушками, принимавшими участие в Мятеже, с символичной судьбой англичанки в тропических краях: нужно смириться, нужно терпеть. Женщины становятся ангелами — теми самыми, которых воображают их мужья. Священными. Достойными того, чтобы за них проливали кровь.