Я убийца - Фридрих Незнанский

Он стал спускаться вниз, скользя на спине, загребая ногами и помогая здоровой рукой. Еще раз удивился, что операция обошлась легче, чем ожидал. У ручья умылся, попил. Стало легче. Он даже улыбнулся собственным мыслям. Нет, мы еще поборемся. И он встал сначала на колени, потом в рост, цепляясь за кусты. Шаг за шагом он брел вверх по ручью. Сколько? Не помнил. Хорошо, что инквизиторы не держали в лагере собак. Собака для них так же нечиста, как свинья. Потом ложбина сузилась, а у ручья стенки сдвинулись. Пришлось выбраться на берег. По берегу идти труднее. По сути своей это был склон. И он начал самый изнурительный в своей жизни подъем.

Газаев прибыл в лагерь только поздно вечером. Ему доложили о случившемся с падением камня, но разборку глава инквизиторов отложил на утро. Наказание должны были видеть все.

Перед восходом его разбудили. Он вышел злой и невыспавшийся. Его люди приготовились к молитве. Услужливо подали расшитый женщинами коврик с сурами Корана. Коврик всегда возил с собой один из телохранителей – его личная гвардия. Он встал на колени перед строем своих людей и приступил к первому утреннему намазу. Аллах акбар! Поднялся с колен. За ним встали остальные.

Чуть поодаль кучкой сидели славяне-рабы. Повинуясь команде, построились. Газаев шел вдоль шеренги, подолгу рассматривая каждого, щупая мышцы. Боец, чье оружие было смято валуном, следовал чуть сзади. Когда очередь дошла до Эдика, провинившийся загундосил по-своему, тыкая в славянина грязным пальцем. Эдик понял – жалуется на то, что идею скатывать валун подал именно он. Инженер подтвердил. Потерпевший рванул на Эдике свитер, и тот пополз от плеча через грудь. На шее тускло блеснул крестик. Газаев подержал его в пальцах, потер. Потом резким движением сорвал.

– Два шага вперед! – заорал он на Эдика, и тот выполнил.

Газаев посмотрел на его голую, несмотря на рабство еще сильную грудь. Пощупал бицепсы.

Не хочет, сука, с рабсилой расставаться, подумал Эдик, но такие могут позволить себе расстаться с рабочей единицей. Видимо, именно в эти секунды решалась судьба раба. По глазам Газаева ничего понять было нельзя. Хана, понял Эдик.

Но этому не дано было осуществиться. По крайней мере сегодня. Со стороны строительства, истошно вопя, прибежал один из газаевских шестерок. Несмотря на незнание языка, Эдик понял – обнаружилась пропажа трупа. Труп исчез. Сбежал. Вознесся на небо. Испарился.

Газаев мгновенно забыл о намечавшейся казни. Быстрые слова, грозные приказы. Сколько в них было толкового, что шло просто от злобы и досады, ведь выходило, что он, Газаев, снайпер Газаев, промазал или только задел. Всех в погоню. В цепь. Прочесать. Найти. И привести. С него живого будем кожу снимать. Медленно. Целый день.

В то утро в лагере из охраны остались двое. Остальные брошены на поиски беглеца.

Беглец выбился из сил. Чувство голода терзало его желудок даже больше, чем рана. Он продвигался медленно, но упорно, как человек, которому нечего терять. Инстиктивно сознавая, что его преследователи, зная о его серьезном ранении, никак не предположат, что он выберет не самый легкий путь. Потому он не спустился в долину, а пошел в обход нее по гребню. Несколько раз слышал голоса, но так и не определил, кажется это ему или на самом деле, погоня это или жители расположенного внизу аула. Он дважды делал короткие остановки, но, когда остановился в третий раз, подняться уже не было сил. Их хватило только забраться под ствол поваленного дерева и нагрести на себя немного прошлогодней листвы.

Сознание выключилось.

Глава 19.

Ранним утром проклятые воробьи устроили настоящий галдеж на балконе. Спать уже было совершенно невозможно. Но окончательно Гордеева разбудил противный телефонный звонок. Сначала раздосадованный Юрий вообще не хотел поднимать трубку, спросонок туго соображая, кто бы мог так нахально в столь ранний час беспокоить? И ведь что особенно обидно – наверняка по пустякам!

Но все-таки собрался, поднатужился, поднял трубку и очень обрадовался, услышав приятный голосок Лики:

– С добрым утром, милый соня. У меня сегодня, возможно, будет свободный вечер. И мы могли бы… Если и у вас есть заинтересованность в продолжении развития сотрудничества по нашему делу.

– А как же, – в тон ей ответил медленно просыпающийся адвокат, натягивая трусы и шаря по полу босой ногой в поисках тапочек. – В соответствии с ратифицированным накануне пактом о ненападении и договором о взаимном сотрудничестве наша сторона вашей стороне торжественно и официально заявляет о своей полной готовности…

– Тогда часиков в шесть. Идет?

– Записано!

– Где бы нам встретиться?..

– На старом месте?

– Далековато будет. А что, если нам оставить бульвар, но сменить памятник?

– Как это?

– На бульваре у памятника Гоголю можно?

– Без проблем. В шесть у Гоголя. В шесть часов вечера. Я правильно понял?

– Только не опаздывайте, – предупредила Лика. – Чао-о, ленивец, соня!

Окончательно проснувшийся Гордеев в прекрасном настроении умылся, побрился и приготовился завтракать.

В холодильнике холостяцкая система хозяйствования обнаружила свою полную несостоятельность – полки были практически пусты. Пришлось доставать из морозилки аварийные пельмени и варить их с бульонными кубиками.

– А вместо хлеба, – радостно напевает неунывающий адвокат Юра, – а вместо хлеба… А вместо хлеба – пламенный мотор! То есть сухари. Черствые. Как камень. Либо вкусное печенье. Сладкое. Что, наверное, должно обогатить, украсить вкусовые достоинства и, так сказать, разнообразие всевозможных качеств пельменей.

Пугал только набор цифр на пачке – получалось, что срок хранения этих пельменей истек полтора года назад. Но абсолютная твердость продукта, как вечная мерзлота, все-таки внушала какую-то надежду.

«Мамонтенок Дима пролежал в таком состоянии десятки тысяч лет. И ничего, не протух, – решил про себя Юрий. – Нас этим не напугаешь. Даже поговорка такая есть – в солдатском желудке и топор сгниет!.. А солдатский очень хорошо рифмуется с адвокатский. Эти пельмешки… В адвокатском желудке… Хоть не переварятся, так сгниют».

– Значит, им туда дорога, значит, им туда дорога, значит, им одна дорога! – сменив мотив, снова запел он, помешивая всплывающие в бульонной пене пельмени.

И на вкус они оказались довольно противными. Пару штук через силу проглотил, а остальное с горьким сожалением вылил в унитаз.

Пришлось ограничиться печеньем. И твердо решил – сегодня же сделать закупки, организовать стратегические запасы напитков и продовольствия. Слава богу, что локтевские деньги еще не все кончились.

Вдруг зазвонил телефон! Но не обычный, тот, что на столе, а сотовый – в кармане пиджака.

– Слушаю вас, – Гордеев в паузе вытер кухонным полотенцем губы. – Да, доброе утро.

– Юра. Ты только не очень волнуйся. Тут у нас очередное ЧП случилось, – следователь Антоненко говорил быстро и четко. – Все уже прошло. Все в порядке. Но тебе лучше было бы приехать. В следственный изолятор. Только иди в медсанчасть. Разрешение на свидание я уже оставил. Тебя проведут. Это в середине. Я там предупредил, так что… Не пугайся.

– Да что там стряслось?

И Борис коротко и по-деловому рассказал о случившемся этой ночью в Бутырском следственном изоляторе.

По показаниям сокамерников, накануне вечером Игорь Игнатьев вел себя как обычно, никак не выдавая своих намерений. Но поздно ночью неслышно поднялся с нар, нервно ходил по камере, слушал что-то, прикладываясь ухом к железной двери. Старик, мучающийся хронической бессонницей, рассказал все в деталях. Он-то, собственно говоря, и спас Игнатьева.

Промаявшись так около часа, Игорь сел на пол под дверью и снял джинсы. Раскусив зубами толстый «шаговый» шов, вынул нитки, скрутил, и получилась прочнейшая веревка. Не зря на лейбле «Левайса» две кобылы не могут эти джинсы разорвать – нитки там на века.

Вот этой веревкой он и решил убить себя. Попросту повесился. Но кожа лопнула – много крови… Пока старик разглядел, пока сообразил, что дело плохо, пока сокамерников разбудил, пока вертухая дозвались… В общем, что ни говори, еле спасли. Горло, говорят, быстро зашили. Разговаривать может. Хотя и очень слаб.

– Юра, ты в этом что-нибудь понимаешь? Почему он это сделал? Что тут такого? Он же не псих! И заключение психиатрической экспертизы есть! Ведь имеет же этот поступок какой-нибудь разумный смысл? Какая тут психофизика? Психоанализ давай разворачивай! Тут же прячется что-то очень важное!

– Конечно, надо покопаться. Это дело, Борис, гораздо серьезнее и сложнее, чем кажется. Но ты же сам понимаешь, что не будет человек убиваться самым натуральным образом, если он сам себя под расстрел готовит. Абсурд! Мне кажется, это самоубийство могло бы иметь основания, если бы не только я, но и ты, следователь, постоянно демонстрирующий обвинительный уклон, вдруг засомневался в его виновности. А он почему-то настаивает. Вот тогда… Другой разворот. Смертник убил бы себя. То есть принял бы смерть чуть раньше. Но дело бы довел до логического завершения. Потому что тебя начальство заставило бы прекратить это дело ввиду смерти обвиняемого. Сам посуди, обвиняемый, на которого имеется куча свидетельских показаний, улик и собственноручное признательное показание после добровольной сдачи правосудию, трагически погиб. Дело – в архив! Никакого продолжения. Ясно? Как божий день.