Незадолго до наступления ночи - Жан Жубер

Но в то же время Александр не мог отнестись к угрозе, прозвучавшей в заявлении Веры, иначе, кроме как воспринять ее чрезвычайно серьезно. Он полагал, что эта девица способна на все. Если выяснится, что он не продвинулся в своих изысканиях ни на шаг, то это станет известно заместителю директора и даже, быть может, и директору-невидимке; Вера не преминет им обо всем доложить, и тогда, весьма вероятно, его без особых сомнений и колебаний лишат права занимать отдельный кабинет. Ведь это редкостная привилегия, даруемая лишь избранным, Вера это не раз подчеркивала.

По просьбе Александра Вера принесла одиннадцатую папку и сделала это с облегчением, по крайней мере так показалось Александру. Он говорил себе, что скорее всего Вера не была ни злой, ни вредной, нет, но у нее было просто повышенное чувство ответственности, она слишком любила порядок и потому так ревностно заботилась о соблюдении всех правил, так пеклась об отлаженном и размеренном функционировании библиотеки. Наверняка Марина проявила бы по отношению к нему большую снисходительность, но она предпочла как бы самоустраниться… как бы там ни было, совершенно очевидно, что именно Вера решительно «взяла дело в свои руки».

«Разумеется, — думал Александр, — я мог бы делать вид, что продолжаю исследования, я мог бы открывать папки, но не читать дневник, а лишь перелистывать страницы. Кто пришел бы проверять меня?» Но подобные уловки были ему по природе своей противны, а с другой стороны, несмотря на недомогание и отвращение, питаемое к писанине Брюде, он чувствовал, что должен, нет, просто обязан до конца выдержать то нелегкое испытание, которое сам вызвался пройти, выразив согласие прочитать дневник Брюде. Кроме того, он уже очень давно, как говорится, «был замешан в деле Брюде»; ведь о нем самом шла речь на некоторых из этих страниц, и ему было немаловажно узнать, какую роль он сыграл в жизни этого юноши, как оценивал Брюде их отношения, как он их себе представлял, вне зависимости от того, сколь угнетающе могли подействовать обретенные в результате чтения знания на самого Александра.

По мере чтения перед Александром со все большей очевидностью вырисовывался злой умысел Брюде, вознамерившегося, по его собственному выражению, «сорвать маску» с человека, ставшего тогда его собеседником, то есть с профессора Броша; после «срывания маски» Брюде предполагал, опять же по его выражению, «дестабилизировать профессора», «вывести его из равновесия». Рассказы Брюде об их встречах и беседах свидетельствовали о том, что юноша в те дни находился под сильным влиянием профессора, потому что в каком-то смысле был им очарован, загипнотизирован, но, с другой стороны, он с каким-то яростным остервенением пытался нащупать «слабые места» у своего нового знакомого с тем, чтобы потом «расширить трещины», которые могли бы при определенном стечении обстоятельств повлечь за собой «разрушение всего здания».

Встреча Брюде с Элен, оставившая тогда у Александра, как он теперь припоминал, весьма тягостное впечатление, была описана злонамеренным молодым человеком в крайне язвительном тоне. Совершенно очевидно, Брюде не любил женщин, причем не любил в равной мере как свою мать, так и всех прочих представительниц прекрасного пола, и его глубокая антипатия к Элен сквозила в каждом слове, сказанном в ее адрес: «ограниченная буржуазка, властная, хищная собственница, агрессивная, гнусная, отвратительная, мерзкая…» Да, Брюде был слишком умен, чтобы сразу не почувствовать в ней равного по силе противника; но мало того что Элен была, так сказать, идейной противницей Брюде, она еще и служила надежной защитой профессору.

За три дня Александр закончил чтение одиннадцатой папки, прерывая сие малоприятное занятие чтением «Божественной комедии» Данте, особо сосредоточиваясь на «Аде», ибо эта часть, по его мнению, являлась превосходным противоядием от того яда, которым были наполнены страницы, исписанные неровным почерком Брюде, где вперемежку излагались две главные идеи, владевшие юным бунтарем: желание непременно разрушить этот никчемный мир и навязчивая идея своей близкой смерти.

Александр вспоминал содержание их бесед того периода, вспоминал, какой странный вид был тогда у Брюде, словно у одержимого, у безумца; вспоминал он и о том, что сам он тогда уже предчувствовал, что Бенжамена «заносит», что психика у него крайне неустойчива, что до настоящего сумасшествия осталось совсем немного и что это практически неизбежно. Он слушал Брюде со смешанным чувством неподдельного восхищения и столь же неподдельного ужаса, а Брюде… нет, Брюде его больше не слушал… Их беседы, по сути, уже не были беседами, потому что Брюде произносил какой-то бесконечный монолог своим хрипловатым голосом, монолог, смысл которого терялся в туманных намеках и аллюзиях. В тот период он как раз писал стихи, и многие из написанных им тогда стихотворений впоследствии вошли в его второй сборник под названием «Динамит»; стихотворения эти порой были словно проблески молний, пронзавшие черноту болезненного, вернее, больного сознания, уже скользившего вниз, в бездну безумия. Брюде курил все больше и больше, прикуривая одну сигарету от другой, пальцы у него пожелтели от никотина, руки подрагивали, а в уголках губ часто появлялись хлопья беловатой пены.

Словно нюхом чуя опасность и следуя настоятельным советам Элен, Александр отдалился от Брюде; сначала он сократил время встреч, затем и вовсе положил им конец. Правда, он испытывал по сему поводу определенные угрызения совести, но, по сути, что он мог сделать для Брюде, не желавшего ничего, кроме того, чтобы люди, в том числе и в первых рядах профессор Брош, последовали бы за ним и погрузились бы в ту же бездну безумия… «Подобные типы, — говорила Элен, — похожи на утопающих, ибо они вцепляются мертвой хваткой в того, кто пытается их спасти, и тянут за собой в пучину, обрекая на погибель».

Кстати, у Александра в тот год были и иные причины для того, чтобы отдалиться от Брюде. Дело в том, что у него самого возникли кое-какие затруднения: сыновья вступили в так называемый «переходный возраст», и протекал он у них довольно бурно, да к тому же и положение Александра в университете стало несколько «неустойчивым», ибо он уже приближался к пятидесятилетнему рубежу. Так что Александру было не до Брюде…

Если бы Брюде узнал о том, что у профессора Броша такие затруднения, он только презрительно посмеялся бы над ничтожностью столь низменных забот.

III

Январь подходил к концу. Но было еще довольно холодно, даже подмораживало, так что на лужайках парка кое-где еще виднелся снег, но в библиотеке было тепло и тихо. Тишина там царила почти могильная, и нарушалась она лишь шелестом переворачиваемых страниц и еле слышным шорохом шагов библиотекарей в проходах читальных залов или среди стеллажей.

Александр буквально разрывался между Данте и Брюде… Два ада были изображены в них, но такие разные! Один был погружен во мрак сгущающихся сумерек безумия, другой же был озарен светом высокой поэзии. Иногда Александр подолгу оставался неподвижен, он сидел, устремив взгляд в стену; он впадал в некое подобие оцепенения, в дрему, и перед его мысленным взором, как в кино, мелькали картины прошлого: сцены из его детства, отчий дом, сад, река и все уже умершие близкие, бывшие его верными спутниками в такой спокойной жизни. В особенности часто он видел Элен, но не такой, какой она стала, когда лежала на смертном одре и в гробу, а живой и веселой, такой, какой он ее видел в разные периоды их совместной жизни, а иногда и такой, какой она бывала в минуты плотской любви. Одна фраза преследовала его, мучила, терзала, становясь навязчивой идеей. Фраза из какого-то произведения или речи… цитата… афоризм. Но вот кто и по какому случаю произнес эту фразу? «Время неумолимо идет, и чем дальше, тем больше становится толпа мертвецов, среди которых мы живем». Да, библиотека была «наполнена» миллиардами и миллиардами слов бесчисленных мертвецов, к которым теперь присоединились и умершие близкие Александра. Библиотека стала «его страной», «его родиной», и ему бы очень хотелось вообще больше ее не покидать.

Александр уже давно отказался от посещений центра города, ибо ему было противно то состояние, в котором пребывает человек в толпе, так что все его «перемещения» по городу ограничивались ежедневными походами из отеля в библиотеку и обратно. Чтобы не сидеть в кафе среди шума и гама, он теперь днем довольствовался сандвичем, который украдкой съедал в кабинете. Проделывая сей нехитрый маневр, Александр сознавал, что нарушает правила библиотеки; он очень боялся упреков и выговоров от строгих дам — хранительниц фондов, ставших для него в некотором роде… надсмотрщицами, а потому он тщательно смахивал со стола крошки и бросал их в окно, выходившее во внутренний двор, полагая, что там их склюют голуби. С сожалением покидая здание библиотеки (и как можно позже, перед самым закрытием), Александр ужинал в ресторанчике, находившемся неподалеку от отеля, где неразговорчивые официанты с уважением относились к его желанию побыть в одиночестве.