Смерть автора - Мария Елиферова

Я уставился в догоравший камин. Мирослав положил туда несколько поленьев и нагнулся, раздувая пламя. Левой рукой он придерживал сзади волосы, чтобы они не попали в огонь. Как будто он всю жизнь только и занимался тем, что топил камины. Жгучее раскаяние поднималось во мне; проглотив комок в горле, я выговорил:

— Мирослав, прости меня… я не хотел.

Он повернулся ко мне, со своей обычной насмешкой глядя на меня. Я не мог этого вынести; я приблизился к нему и обнял его. Он выглядит лет на тридцать моложе меня; сторонний человек подумал бы, что я ласкаю сына. Увы, он не сын мне — и даже не в полной мере создание моего пера; как описать связь, существующую между нами?

— Что мне делать? — спросил я. — Пойти и убить Имре Микеша?

— Ты викторианец, Алистер, — с лёгкой грустью улыбнулся Мирослав. — Последний настоящий, кристально чистый и беспримесный викторианец, последняя значительная фигура этого рода. Когда ты умрёшь, последним прибежищем викторианства останутся домишки провинциальных аптекарей. Вот и сейчас ты ведёшь себя как викторианец. Чтение нотаций, уверенность в собственной непогрешимости, затем — приступ раскаяния и сентиментальности.

— А ты — уверен в собственной непогрешимости? — вырвалось у меня, и я тут же снова пожалел о сказанном. Но Мирослав спокойно ответил:

— Нет. Я грешник в грешном мире, не больше. Чем я ещё могу быть?

— А в чём ты уверен? Хоть в чём-нибудь?

— В том, что поступаю так, как подсказывает мне сердце. Несмотря на то, что его столько раз протыкали насквозь (последний раз — мисс Уэст неделю назад). И за каждый свой шаг, за каждое принятое решение я готов дать ответ — но не инспектору Митфорду и не тебе, а только тому, кому спрашивать со всех.

Он высвободился из моих объятий и сел в кресло. Его красные, воспалённые белки глаз влажно блестели в свете камина.

— Не ты меня сотворил, Алистер, — с расстановкой сказал он, — и не перед тобой мне отвечать.

Заключение доктора Иоганна Мейера

Мисс Дороти Уэст, к сожалению, демонстрирует признаки тяжёлого психического расстройства, которое вряд ли будет излечено в ближайшее время. Больная страдает амнезией и не может вспомнить ни одного события последних трёх-четырёх месяцев, к тому же выказывает склонность к странным и даже варварским выходкам. Она постоянно требует к себе в палату цветы, и это требование удовлетворяют; но недавно она высказала желание, чтобы ей принесли канарейку — когда же канарейка была доставлена, мисс Уэст, к ужасу всего персонала, оторвала ей голову. От больной прячут все острые предметы, потому что она порывается покончить жизнь самоубийством; временами она твердит бессмысленный набор греческих, латинских и славянских слов. Мы имеем дело с острым маниакально-депрессивным синдромом, о первопричинах которого у нас нет ни малейшего представления.

Д-р Мейер,

психиатрическая клиника имени королевы Виктории,

Вестминстер, 4 октября 1913

Книга 3

Эминович недоволен

Запись в рабочей тетради

Ингрид Штайн, иностранной студентки[18]

6 октября 1913. Это обязательно нужно записать, поскольку это нечто из ряда вон выходящее. Мне нужно сохранить это в памяти, потому и записываю после своих конспектов.

Сегодня я с 11.00 до 17.00 была в библиотеке Британского музея, где мне удалось найти уникальное издание — «Старопечатные гравюры Европы», собранные Рональдом Джейкобсоном. Эта книга вышла в свет в 1887 г. и была зарублена цензурой по обвинению в непристойности; сохранилось лишь с полдесятка экземпляров, два из которых спасли сотрудники Британского музея. Сейчас нравы смягчились, и эта книга доступна читателям, другое дело, что о её существовании уже забыли. Издание охватывает период с 1400 по 1640 г., и в нём более 90 иллюстраций. Меня в первую очередь интересуют сюжетные листы, отражающие эволюцию общественной мысли; но, пролистывая книгу в их поисках, я натолкнулась на гравюру, которая хотя и не относилась к сфере моего исследования, тем не менее задержала моё внимание. Обычно лубок раннего Нового времени неуклюж и груб; этот же рисунок отличался реализмом и чёткостью формы. Это был портрет, изображавший неизвестного мужчину в экзотическом славянском убранстве, с падающими на плечи волнистыми волосами.

Анонимный мастер тщательно прорисовал оттопыренную губу, ямку на подбородке и роскошные усы; но особенно поразили меня глаза. Они казались совершенно живыми — огромные, выпуклые, в обрамлении длинных и густых ресниц (по наивности своей эпохи прорисованных раздельно), они как будто смотрели прямо на меня, задавая мне какой-то коварный вопрос. В них лучилась насмешка человека жестокого и знающего много.

Сверившись с подписью под иллюстрацией и комментариями в тексте, я узнала, что изображённый на гравюре — Мирослав Эминович, полулегендарный герой балканского сопротивления, известный также под прозвищем «Цветочный Воевода». Милое это прозвище совершенно не даёт понятия о причине, по которой оно было дано; писать здесь, для чего применял цветы Эминович, у меня не достаёт духу. Гравюра относится к 1589 г., т. е. сделана уже после смерти Эминовича, который был обезглавлен турками. Но художественная убедительность её такова, словно автору позировал живой Эминович. Я подумала, что гравюра, вероятно, сделана с прижизненного портрета.

— Интересуетесь восточноевропейскими деятелями? — спросил у меня за спиной чей-то голос на хорошем английском. Я подняла голову от библиотечного стола. Боже…

Мне показалось, что я схожу с ума. Человек, стоявший возле меня, был точной копией того, кто глядел на меня из раскрытой книги. Разумеется, он был одет в современный костюм, в тонкую шёлковую рубашку, шея обёрнута длинным шарфом; но сходство с изображением в книге было поразительно. Те же большие, иронически глядящие глаза; та же ямка на подбородке, те же усы, не скрывающие большого насмешливого рта. Даже волосы — тёмно-русые, чуть седеющие — так же спускались на плечи, что в наше время встретишь нечасто.

— А вы что, относитесь к их числу?

Не знаю, почему у меня это вырвалось; но незнакомец, видимо, счёл мои слова удачной шуткой. Он улыбнулся.

— Иногда.

Его юмор меня отрезвил; я закрыла книгу, хотя он, конечно, не мог не видеть рисунка во весь лист. Он критически осмотрел обложку.

— Р. Джейкобсон… Не слишком доверяйте английским книгам. Я, например, предпочитаю пользоваться славянскими источниками.

Тут я заметила у него под мышкой переплетённый в линялую кожу старинный том. Что это была за книга, я рассмотреть не могла, так как на обложках старопечатных книг обычно не бывает надписей. Он улыбнулся ещё раз, повернулся и пошёл по залу.

Моя способность к спокойной работе серьёзно пострадала. Я промаялась с полчаса, пытаясь сосредоточиться на книге, и в конце концов в раздражении отложила её. Случайно ли это сходство? Ведь если портрет сделан с него, то гравюра не относится к 1589 г. Что там — и книга не относится к 1887 г.: смутивший меня незнакомец в 1887 г., вероятно, ещё лазил в сады за яблоками. Бред! Книга не могла быть подделана, это маловероятно… Я окончательно запуталась. Встав из-за стола, я окинула взглядом читальный зал. Незнакомца не было.

Не почудился ли он мне — засомневалась я. Я осторожно двинулась между столами, оглядываясь по сторонам. И я нашла то, что искала: на одном из пустующих столов лежала та книга, которую я видела у него в руках. Сам он, очевидно, вышел из зала. Подобравшись к столику, я раскрыла книгу. Она в самом деле была кириллической; к моему сожалению, я не знаю кириллицы, но в книге лежала отпечатанная на машинке библиотечная карточка с английским заглавием книги и датой выхода — «Мунтьянский изборник», 1643.[19] Этого оказалось вполне достаточно.

Волнуясь, я подошла к библиотекарю и спросила, не могу ли я узнать, кто заказывал «Мунтьянский изборник» 1643 года.

— Мне кажется, что это учёный, которого я видела на конференции, — сказала я. — Его имя… его имя не Конрад Заславский?

Имя я взяла с потолка. Библиотекарь перелистал пачку заполненных требований.

— Нет, мисс, — сказал он, — его зовут Мирослав Эминович.

— Что?

Мне показалось, что я ослышалась.

— Мирослав Эминович, мисс, и у него нет учёных степеней. Боюсь, вы ошиблись.

— Извините, — неестественно натужным голосом произнесла я и вернулась на своё место.

Не знаю, что и думать.

9 октября 1913. Я не читала раньше никогда английских газет — и, как выяснилось, зря. Я бы ни за что не взяла в руки старый номер «Таймс», валявшийся в холле у моей квартирной хозяйки, если бы мне не пришла нужда обернуть обложку одной из моих книг. Совершенно случайно я бросила взгляд на измятые страницы и увидела два слова, ошпаривших меня, как кипятком: