Смерть автора - Мария Елиферова

Заметка из Pall Mall Gazette

от 27 сентября 1913 года

Случай с Дороти Уэст весьма поучительно демонстрирует, что значит создавать дутые тайны. Алистер Моппер с его носовыми кровотечениями имел неосторожность подвернуться девушке, которую он видел впервые, — и, пока он не явился и не дал объяснения, все газеты подняли трезвон, обвиняя несчастную в убийстве. Всё только из-за того, что мисс Уэст нашли в беспамятстве и в окровавленном платье! Л мистеру Мопперу в следующий раз не мешало бы трижды подумать, прежде чем сморкаться кровью в подол незнакомой девушке, которую собственная доброта едва не довела до уголовного суда. Вот до чего доводит пренебрежительность, с которой знаменитости отгораживаются от толпы!

Из записных книжек Алистера Моппера

26 сентября 1913. Господи! Неужели? Едва я прочёл в «Таймс» о локоне между страниц «Мирослава боярина», как подозрение уже не даёт мне покоя. Разрази меня гром, если это не его проделки! Он, конечно, не единственный в Лондоне человек с тёмно-русыми волосами, но… От него и впрямь можно рехнуться, и если девица рехнулась из-за него — я этого ему просто так не спущу.

Сейчас же бегу в больницу.

26 сентября, позже. Моё объяснение было принято благополучно. Мисс Уэст, правда, меня не узнаёт, как, впрочем, не узнаёт и свою соседку по квартире мисс Паркер — она полностью потеряла память, события последнего года её жизни выпали из её сознания. Полиция официально запротоколировала мои показания. Подписав акт об освобождении мисс Уэст из-под полицейского надзора, инспектор Митфорд обратился ко мне:

— Мистер Моппер, мне нужно с вами поговорить. Следуя за ним, я вышел на лестничную площадку. Убедившись, что нас никто не слышит, он заговорил со мной:

— Не знаю, правду ли вы сказали, но я рад, что вы её вытащили. Девчонка не в себе; она ненормальная. А с нашим правосудием, вы знаете, шутки плохи — у нас до сих пор не могут решить, подлежат ли сумасшедшие смертной казни, В случае чего, для неё всё могло бы кончиться плохо…

Он сунул руку за пазуху и вынул клеёнчатую тетрадь.

— Вот. Это мы уберегли от журналистов, и я считаю нужным передать это вам.

— Почему мне? Что это? — спросил я.

— Дневник мисс Уэст, обнаруженный у неё при обыске. Из него отчётливо следует, что она помешалась на почве вашего романа.

— То есть как? — всё больше и больше теряясь, спросил я.

— В дневнике описана совершенно фантастическая история её знакомства с вашим другом, мистером Эминовичем. Причём запись от 21 сентября, последняя по счёту, сообщает о её попытке убить его. Мы проверили, и оказалось, что мистера Эминовича видели здоровым и невредимым в Сохо 23 числа, в то время как, если верить записи дневника — совершенно, впрочем, безумной, — он должен был быть серьёзно ранен.

— Я сам его видел вчера, — поспешил сказать я, тем более что это была правда. — Почему вы не обратились ко мне?

— Мы позвонили вам по телефону, и ваша экономка сказала, что вы больны и лежите в постели. Мы решили, что непроверенное сообщение о несчастье с вашим другом — слишком серьёзный риск для вашего здоровья. К счастью, с ним всё в порядке.

— Я не сомневаюсь, что всё в порядке, — напряжённо улыбнулся я и спрятал тетрадь в портфель. — Вы правы, это лучше держать в тайне. Признаюсь, не очень-то приятно узнать, сколько бед натворил мой роман.

— Во всяком случае, эту беду вы исправили, — улыбнулся в ответ мне Митфорд. — В следующий раз будьте осмотрительнее.

О, если бы это было так! Если бы беда в самом деле была исправлена!

Я прочёл дневник Дороти Уэст от корки до корки, сидя в вагоне метро, и теперь я знаю, что она вовсе не безумна. По крайней мере, она не была безумной до ночи с 21-го на 22-е. Если сейчас она и повредилась в уме, то причиной этому — то, что пришлось ей пережить, та ужасная правда, которая открылась мне со страниц её дневника. Мирославу не суждено перемениться!

27 сентября 1913. Я послал денег на лечение Дороти Уэст, и всё-таки что-то грызёт меня, как будто в произошедшем есть капля и моей вины. Но я сделал для неё всё, что мог. А кто просил её поддаваться на его провокации? Такова манера Мирослава — он ничего не скрывает о себе, он скажет: «Если вы пойдёте со мной, я сдеру с вас кожу живьём», — и люди идут за ним на край света. Но я не смолчу в этот раз; с меня хватило того, что было тогда, в 1903 г.

30 сентября 1913. Он появился, как всегда, без предупреждения, как всегда, бесшумной и небрежной походкой вошёл в комнату и устроился в кресле. Полный ненависти и отчаяния, я бросил взгляд на него, помешал кочергой в камине и спросил:

— Пить будешь?

— Не сейчас, — усмехнулся он, сплетя пальцы на коленях. — Вижу, у тебя дурное настроение, Алистер.

Я не счёл нужным дальше молчать.

— Мирослав, — сказал я, — я знаю всё про мисс Уэст. Несколько дней назад мне пришлось лгать полиции, чтобы от неё отвязались. Ты заварил кашу, а девочку оставил расхлёбывать? Опять за старое, Мирослав?

— Брось, Алистер, — благодушно улыбнулся Мирослав. — Во всём, что произошло, виноват не я, а она сама. Незачем было соваться в воду, не зная броду.

— Ты её подтолкнул ко всему этому! — возмущённо воскликнул я. — Зачем, скажи на милость, ты попросил её убить тебя? Зачем?

— Зачем? — передразнил меня Мирослав. — Зачем? А ты не думал, насколько мне всё могло осточертеть? Ты живёшь шестьдесят шесть лет, Алистер, а я триста семьдесят, если округлить. Я повидал такое, что тебе и не снилось. И я очень устал, Алистер. Имею я право на покой, как ты считаешь?

— А мисс Уэст на что имеет право? — в тон ему ответил я. — Ты как был мерзавцем, так и остался. Что именно тебе осточертело? Я знаком с тобой десять лет, за это время ты высосал из меня всю кровь, вытянул все жилы. И если я окончательно с тобой не рассорился, то только потому…

— Потому, что я тебя кормлю, хороший мой Алистер, — издевательски улыбаясь, произнёс Мирослав, и в глазах его заплясали алые блики от камина. — Потому, что ты живёшь на дивиденды с моих грехов, ибо сам грех совершить не в состоянии.

— Что? — не веря своим ушам, переспросил я. Он поболтал в воздухе носком линялого рыжего сапога.

— Давай рассмотрим вопрос математически. От продажи второго издания романа ты в этом году получил триста фунтов чистого дохода. Недурно, если учесть, что многие живут на куда меньшие суммы. А ещё двести пятьдесят за либретто к фильму, ещё бешеный успех в газетах… Каждая загубленная мною жизнь принесла тебе один-два шиллинга по самому минимальному счёту.

— Ты циник, Мирослав, — сказал я, парализованный его усмешкой. — Ты всегда был циником, но чтобы до такой степени?

— Это я-то циник? — с брезгливой жалостью сказал Мирослав, глядя на меня. — А кто тогда ты?

Он встал с кресла и вытянул вперёд свои смуглые руки, поддёрнув рукава пиджака.

— Посмотри, — сказал он. — Эти руки по локоть в крови. Этими руками я рубил головы и засаживал крюк в грудные клетки. За это мне переломали кости на дыбе и за волосы отволокли меня на плаху. Что ты об этом знаешь? Ты получил за всё это полновесной английской монетой, по двенадцать пенсов за каждую каплю крови — ты, который способен пролить кровь только из собственного носа. Если бы я был праведником, что бы ты делал, скажи?

Мирослав отвернулся к камину, скрестив руки на груди — его любимая поза, поза непроницаемости и пренебрежения.

— Ты зовёшь меня циником, а сам свил себе лавровый венок из моих прегрешений. Ты особый вид вурдалака, Алистер, — ты питаешься кровью, которую не ты проливал.

— Замолчи! — крикнул я и вскочил с дивана. — В тебе нет ни капли совести — и благодарности тоже! Чем бы ты был без меня? Портным в Слатине, даже без паспорта! Я вытащил тебя из той передряги в Лондоне, я помог тебе легализоваться, раздобыл тебе документы. До встречи со мной ты половину жизни провёл, прячась по заброшенным домам и подвалам! Теперь ты знаменитость, тебе всюду открыты двери, газеты платят тебе за интервью… Как у тебя хватает наглости попрекать меня?

— Если бы меня интересовала gloria mundi, — хмуро проговорил Мирослав, — то я… Впрочем, бесполезно тебе об этом говорить. Ты знаешь меня десять лет, и если ты за этот срок чего-то так и не понял — не моя вина, а твоя.

Я уставился в догоравший камин. Мирослав положил туда несколько поленьев и нагнулся, раздувая пламя. Левой рукой он придерживал сзади волосы, чтобы они не попали в огонь. Как будто он всю жизнь только и занимался тем, что топил камины. Жгучее раскаяние поднималось во мне; проглотив комок в горле, я выговорил:

— Мирослав, прости меня… я не хотел.

Он повернулся ко мне, со своей обычной насмешкой глядя на меня. Я не мог этого вынести; я приблизился к нему и обнял его. Он выглядит лет на тридцать моложе меня; сторонний человек подумал бы, что я ласкаю сына. Увы, он не сын мне — и даже не в полной мере создание моего пера; как описать связь, существующую между нами?