Сердца. Сказ 3 - Кристина Владимировна Тарасова

Мы ругаемся. Будто это ново. Переплетая работу и отношения, откровенные обиды и недомолвки, обнажение тайн и сокрытие истин. Хозяин Монастыря сходит с ума, ибо я вновь отказываю ему. Но перед тем – целую. Ловлю прижатого к кабинетному столу мальчишку (он таков со своим растерянным лицом и потерянным взглядом), целую и, отстраняясь, говорю:

– Надеюсь, ты запомнил этот вкус, потому что больше его не ощутишь.

– Помнится, богиня говорила об этом, – ехидничает Хозяин Монастыря. – И собственное слово нарушила.

– Богиня слов не нарушала, – парирую следом, – действия и речь – различны, а вот ты, Отец, невнимателен. Я есть напоминание твоего бесчестия.

Хозяин Монастыря в особенности много пьёт, много думает и много переживает. А я в особенности много подстрекаю и много извожу. Лекарь ставит Отцу сердечную недостаточность (что тоже не ново) и просит следить за сердцебиением (оно шалило и насмехалось, выдавая слишком малую или слишком большую величину). Бог Удовольствий гудит, что я лишаю его единственного удовольствия: себя. А я издеваюсь: не всё, к чему он протягивает свои мерзкие щупальца, становится его собственностью.

– Если у тебя недостаточно сил, я поставлю точку в наших отношениях, – говорю я.

– О, Луна, очаровательная и прелестная Луна: любую точку и в любых отношениях можно превратить в запятую; вопрос лишь в том, чтобы взять на себя ответственность за это.

– Да, а ты безответственен.

Мужчина смеётся:

– Ты говоришь это человеку, который держит под собой бордель и ещё несколько неведомых тебе (но приносящих отнюдь не призрачных доход) авантюр.

Скалюсь в ответ:

– Я не говорила о делах, я имела в виду тебя самого.

Нас прерывает из коридора доносящийся стук. Обрываем споры; Хозяин Монастыря отходит, дабы выведать причину визита послушницы. Бегло отвечает ей и, захлопнув дверь и распахнув балдахин, врывается обратно в спальню. Мужчина ругается на старом наречии, и слова эти в красках являют мой характер, после чего толкает к стене (к одной из картин – матери и ребёнка; та валится под ноги, следом валится трость) и прижимается. Он пугает своим появлением и поведением, но я, утаив секундную уязвимость, отправляю к праотцам мёртвым языком и велю отойти.

– Иначе что, Луна? – злится Ян и нависает над моим лицом. – Какую ещё пытку вообразишь? Только не забывай: палач возносит меч в первую очередь над своей головой; удержи его.

– Вздёрнуть тебя мало! – злюсь и бессмысленно толкаю; не поддаётся, не отходит.

– Сама в петлю не прыгни от того, что ожидания и реальность в мире вообще не совпадают.

Обрываю резко и попадаю в такт сбитому дыханию:

– Что ты хочешь?

– Разве не очевидно, юная богиня?

– Нас ломает друг от друга, Хозяин Монастыря, а это неправильно. Как и твоё поведение.

Несколько расслабляется и опускает поднятые плечи, отрывает от стен – по бокам от моей головы – руки и вздыхает.

– Мы чувствуем что-то иррациональное, – продолжаю я, – противоестественное, а потому не можем выйти на мирные переговоры.

– Нет.

Бросает как сплёвывает.

На вопрошающий взгляд поджигает фитиль пороховой бочки:

– Не можем, потому что ты спишь и видишь обнимающего тебя старика, названного мужем. Это ли не иррациональное и не противоестественное?

– Как ты смеешь? – взрываюсь я. – В тебе нет ни толики уважения к покойному другу, партнёру и – чёрт бы с тобой – брату твоей, увы, неназванной жены. Думаешь, я не знаю?

– Не приплетай Стеллу.

– Меня ты сгубить не сможешь, Ян.

– Закрой рот.

– Я сама изживу тебя со свету, слишком цепкая порода.

– Просто замолчи…

– Много ума не требовалось, чтобы совратить только отцепившуюся от материнской юбки девицу и сделать ей ребёнка, хотя сама она такова.

Хватает за горло и впирает в стену. Я замолкаю и ошарашенно смотрю на Яна, который желает повторить удар, однако пугается вибрации по стене и моего лица, после чего взвывает и падает в колени.

– Луна…прости, я не хотел, прости.

Принимаю равнодушный вид и, хороня тревогу и раскалывающуюся боль в затылке, перешагиваю через плачущего:

– Сочувствую, что факты из биографии, написанной твоей же рукой, так ранят. Должно быть, это иллюстрация того, как жить не следует.

– Почему бы тебе просто не заткнуться, радость? – воет Хозяин Монастыря.

– Потому что глас над плечами не умолкает, милый. Потому что карающим мечом иногда выступает человек. Потому что каждый получает заслуженное.

Никогда прежде Ян не представлялся таким слабым и беззащитным; мне нравились (и понравились при первой встрече) в нём тяга и рвение к жизни, прыть, энтузиазм, бойкость действий и нрава, характер, а, оказалось, всё это внешнее, мишура, обёртка, ибо внутри он скуден и мёртв.

Хозяин Монастыря зовёт меня змеёй и грозится выдрать клыки, по которым сочится яд.

– Это будет смертельно для обеих сторон, – предупреждаю я.

И склоняюсь к беспомощному (который беспомощен только сегодня, а на следующий день может явиться предателем и направить на эмоциональную плаху), беру его за подбородок и заглядываю в глаза. Всё это допущено из-за его единожды дрогнувшего голоса в беседе со мной, когда я почувствовала, что могу требовать больше и вести себя иначе, нежели иные послушницы, и он то не пресёк. Не пресёк и с крохотного зерна пожимал в хаосе разросшиеся поля жёстких колосьев. И сейчас, вняв прикосновению, он благоговеет и тянется к рукам.

– Знаешь, что самое печальное? – говорю я. – Ты бы не ощутил вкуса этого прикосновения (не уловил его значимости), если бы не заставил нас пройти через всё то, что мы прошли. Лишения вызывают у тебя природный экстаз, и это, милый, беда с головой. А ещё раз посмеешь ударить меня – даже косвенно, толкнув, – предупреждаю следом. – Однажды вернёшься в кабинет и увидишь, как я болтаюсь на лампе над твоим любимым столом и разрезаю воздух вот этими туфлями.

Бью каблуком по полу и отторгаю мужчину.

– Нет, – выпаливает он.

– Да, – перебиваю. – Поверь, потому что сделаю я это просто для того, чтобы урок Хозяином Монастыря был усвоен наверняка.

Зовёт безумной и просит оставить в одиночестве.

– Это уже невозможно, – говорю я, однако спальню покидаю.

Бог

Я прибываю в отдалённую от бескрайних полей пантеона деревню. Молоты, когда-то выскабливающие нефть, молчаливы и неподвижны. Запятнанные радугой пруды заставляют живущих там людей преодолевать расстояния до почти иссохшего русла реки. Ни единый стебель не проталкивается сквозь голые скудные поля. Почва несчастна. Почва скулит. Скулят и люди.

Кто из бедствующих здесь людей на плечи свои примет божественную ношу?

Вижу отдалённый от иных дом и ступаю к нему. Встретившая меня на пороге