Ведьмины тропы - Элеонора Гильм

– Слушай, дедушка[54], мой соседушка,

Сейчас хлеба испеку да тебя покормлю.

Антошка, милый сын, помогал ей, охотно сгребал сор и выкидывал в печь, просеивал муку, улыбался своей конопатой рожицей.

Солнышко… Анна всякий раз еле сдерживала себя, чтобы не поцеловать рыжую макушку. Он не походил на разбойничка-отца, для своих четырех лет был разумен и трудолюбив. Анна благодарила утром, днем и вечером мученика Антония Помейского, молила малодушно: «Лишь бы сына моего не иссекли мечами»[55].

– Сынок, а где же Феодорушка? Не надобно ей сейчас одной быть. Горюшко у дитяти, – тише сказала Анна.

Сыну ее расти и расти. Всего на год старше Аксиньиной дочки, а матери главный помощник.

– Отыщи Феодорушку, за стол пора садиться.

Она вытащила из печи горшок с варевом – скоромное, исходящее паром, рождающее бурчание в голодной утробе, – с утра ни маковой росинки. Поставила две простые глиняные миски: не хозяева, чтобы из дорогих блюд есть. А Феодорушке взяла серебряную, с богатым узором из листьев по самому краю. Протерла ложки, налила чистой водицы в канопки, вытерла со стола, узрев сор.

Сынка и Феодорушки все не было.

– Да где же вы? – сказала мирно, да в душе запела тоскливо тревога. Она, трясясь, точно ветка под зимним ветром, обежала весь дом: и горницу наверху, и спаленки, и подклет, заглянула даже в сундуки… Пропали дети. «Дедушка домовой озлился?» – мелькнуло в голове.

Анна Рыжая, как была, в тонкой рубахе да сарафане, подбитом льняной куделью, выскочила на крыльцо, услышала тонкий голосок, выпевающий:

– Котишко-мурлышко

Плакал на окошке,

Котишко-мурлышко

Потерял лукошко.

Котишко-мурлышко,

Ой, не надо плакать…

– А я и не плачу, – возмущенно ответила Аксиньина дочь, и сердце Анны угомонило рьяный перестук. Чуткий сынок утешал девчушку, пытался развеселить ее, как умел.

– Да что ж вы здесь, на морозе? – запричитала Анна и повела детишек в дом, хотя Феодорушка подняла плач, как котишко из той прибаутки.

Младшая дочь Аксиньи казалась ей раньше спокойной, сонной, немного равнодушной, ежели подобное можно сказать о малой девчушке. Она не ластилась к матери, принимала как должное добрые слова и подарки. «Балованная» – так про себя, не вслух, звала ее Анна, вспоминая свое безматеринское детство.

Только Феодорушка оказалась иной…

После того как Аксинью увели под белы рученьки в солекамский острог, девчушка точно ополоумела. Она сидела на крыльце часами, днями, глядела на ворота.

«Матушку жду. Скоро придет за мной», – сообщала упрямица всем.

Увести Феодорушку можно было лишь через крики. Смилостивившись, она возвращалась в хоромы на ночь, а утром, похлебав варева, возвращалась на крылечко. Откуда в этой крохе взялась такая сила, не ведал никто. Ее пытались увести – поднимала крик. Пугали наказанием – упрямилась, молчала.

– Матушка вернется. Конечно, вернется, да не сейчас. Я тотчас позову тебя, сестрица, – уговаривала ее Нютка, но младшая не верила.

Еремеевна причитала, вытирала подолом набегавшие слезы. Анна садилась рядом, приводила сынка и Игнашку, так они вчетвером глядели на ворота. Противная Лукерья – и та пыталась утешить дитя… Но Феодорушка словно и не нуждалась в сем. «Верните матушку», – казалось, написано было на личике, изрядно исхудавшем за эти дни.

Оттого Анна и забрала Аксиньину дочь на заимку – с надеждою, что забудет она блажь и вернется к жизни, забудет о потере. Мала еще, чтобы долго лелеять горести.

Дети исправно стучали ложками. Они выхлебали горох и отправились спать. Домовой получил свою долю угощения и, кажется, сменил гнев на милость. Рыжая Анна мыла чашки-ложки и ждала, что в избу постучат, спросят, как она поживает, что стряслось да как жить дальше. Но никто так и не пришел, и Анна, вознося вечернюю благодарственную молитву, просила совета и одобрения.

Надобно ли ей оставаться вдовой Ефима Клещи иль стоит искать нового счастья?

* * *

– Говорила я, сколько я говорила… – Нютка повторяла глупые слова, точно могли они что-то изменить. – Уж две седмицы минуло, как матушка там… – Выговорить «в остроге» она и не пыталась. – Дом снизу до верху перетрясли. Гляди, зеркало мое разбили! – Она показывала осколки, что застряли в серебряном ободе, с таким видом, точно в этом главное горе-несчастье.

– Сестрица, хватит жаловаться да ныть. Дурными мыслями и словами ты беды притягиваешь.

Русоволосый, пышущий здоровьем и довольством братец брал из серебряной миски вишню, плевал косточки на стол и брал новую горсть. Ягоды, взращенные где-то в теплых землях, моченные в добром меду, сочные, крутобокие, он привез как гостинцы. Да сам их и съел.

– Пройдут темные тучи, выпустят твою матушку.

Нютка тряхнула головой так, что венец – простой, берестяной, расшитый стеклянными бусами, – слетел и, словно подстреленная птица, упал оземь. Пятнашка тут же подошла, обнюхала его, поддела лапкой, зацепила одну из бусин, та отлетела и радостно покатилась куда-то в угол.

– Ты еще, – досадливо протянула Нютка и вышвырнула кошку из горницы. Та лишь успела жалобно мяукнуть, не понимая, что случилось с хозяйкой.

Митя с усмешкой наблюдал за сестрицей. Косточки с ошметками багряной мякоти так и вываливались изо рта и падали на стол. Сам вид их до того взбесил Нютку, что она фыркнула: «Неряха», сгребла косточки в ладонь и кинула их в серебряную миску.

Однако ж братец не обиделся. Только и сказал:

– Все обойдется, Сусанна, с таким отцом и море по колено. Вызволит тетку да домой вернет. Хватит реветь! А слушай-ка! – Он хлопнул по ноге в красных портах и присвистнул.

Нютка сморщила нос.

– Давай в гости к нам, в Устюг. От мыслей дурных отвлечешься.

– По гостям ездить, когда матушка там?! Ты сдурел?

Митя много старше сестрицы, и жена есть, и дитя завел, а ума не нажил… Нютка не стала слушать дурацкие объяснения, просто вытолкала из горницы.

А ночью прижала к себе Пятнашку и спросила у кошки:

– А может, и правда съездить к родичам?

* * *

Утром в ее размеренную жизнь пришел зверь о семи головах, четырнадцати руках, гавкающий: открой сундуки! Анна Рыжая сидела на лавке, закрыв глаза, – лишь бы не видеть разорения, сорванных со стен тряпиц, разодранных занавесей.

Они вломились утром, говорили с казаками без почтения, да только им отвечали тем же. Феодорушка испугалась так, что ревела в надрыв: видно, понимала, что те же злые люди забрали ее матушку и чего-то дурного хотят здесь, в доме ее отца. Лаяли лобастые псы до хрипа, кидались на крыльцо, требовали отдать им стрельцов. Анна понимала их ярость, сама бы схватила каждого за горло.

Антошка, напротив, ходил за разорителями след в след, лез во все, помогал, дурной потрох, и стрельцы смеялись. Анна сидела в горнице, утешала Феодорушку, пела славные песни, молилась. Витька Кудымов сын не раз и не два являлся к ней, повторял: «Уйдут скоро, Анна, не бойся ты», и становилось легче.

Служилые искали потаенные книги, сушеных лягушек, загадочные зелья. Да только не было ничего – ни в солекамских хоромах, ни здесь, на лесной заимке. Умаялись за весь день и ушли не солоно хлебавши. Анна не дала и миски каши: много чести для разорителей.

А потом, поздним вечером, когда стрельцы уехали из заимки и псы долго бежали им вослед, кусали коней за тощие ноги,