Ведьмины тропы - Элеонора Гильм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иногда хотелось ущипнуть себя за руку. Ужели в хоромах Строганова гостит ее племянник, сын нелюбимой сестрицы, что вернулся в ее жизнь два года назад? Голуба и Хмур тогда помогли стругу, который сел на мель посреди Сухоны: забрали добро и людей, прислали опытных корабельщиков, чтобы залатали дыры. И привезли с собой в Соль Камскую молодого мужика. Тот зашиб ногу во время спасения своего суденышка и нуждался в помощи. При встрече и всплыло: он родич Аксинье.
Раз в год посреди зимы Митя, сын сестрицы Василисы, появлялся в городе – закупал товар у местных солепромышленников. Как он рассказывал, дело отцово развернулось, солониной и рыбой торговали по всему северу да продавали товар аглицким купцам. Митя гостевал в хоромах Строганова – с подарками, объятиями и веселыми байками.
– Сидим мы в струге вечерком, к берегу пристали, на звезды глядим. – Митя сел возле печки, обхватил ногами лавку, а рядом устроилась детвора. – И слышим песню сладкую: «Ой да стосковалась я по красну молодцу». Хорошо поет, звонко. Рядом совсем, руку протяни – достанешь.
– А кто там? – хмурила брови Феодорушка.
– Фараонка пела. Они красивые и с рыбьими хвостами, – хихикнула Нюта. – Я б хотела фараонкой иль русалкой стать – плаваешь без забот и хлопот, песни поешь.
– У-у-у, – возмущенно протянула Феодорушка. Ей вовсе не хотелось быть девкой с рыбьим хвостом.
– Да какое тебе «у-у-у», – горячилась Нютка, будто лет ей было не больше, чем сестрице.
– Что ж вы не хотите узнать, чем история закончилась? – дурашливо возмутился Митя. Сестрицы так увлеклись спором, что и забыли про него и страшную историю.
– Расскажи, расскажи, – заголосили в ответ.
– Один слуга решил проверить, спрыгнул в воду, все обшарил возле коча…
– И что? – Глаза детворы горели.
– Ничего не нашел, а петь больше никто не пел. А утром пропал он, тот слуга, так и не нашли.
– Ты детям истории страшные на ночь не рассказывай, Митя, – устало проговорила Аксинья и отправила всех спать.
Ей надобно поведать свою байку.
* * *
Митя казался ей мальчиком. Прожил на свете больше двадцати лет, но сохранил ясность и наивность взора.
История Аксиньи, что варила снадобья, родила дочек не от мужа, прелюбодействовала, обрела защитника и стала хозяйкой богатых хором, ввергла его в оторопь. Племянник пытался утешить ее, сулил избавление от тягот… Не понимал, что Аксинья привыкла так жить, смирилась с судьбою. Но то, что готовил ей худой дьяк, страшило.
– Ежели меня посадят в острог иль казнят, пригляди за дочками, – просила она Митю. – Есть отец, в обиду не даст… А все ж прошу и тебя о защите. Береженого Бог бережет.
Митя обещал сделать все, предлагал увезти их в свой дом в Великом Устюге. Но Аксинья вспоминала брезгливо поджатые губки сестрицы Василисы и находила все новые отговорки.
6. Не плачу
Соль Камская гуляла: ряженые, скоморохи, коляды расходились по дворам, пели, плясали, забыв про жизнь тяжкую. Сбитни да кисели текли рекою, по улицам разносился зов:
– Кому сбитня брусничного, сладкого, точно губы девичьи.
Нютка хохотала и тянула мать к лотку с высоким кувшином, губы ее окрашивались красным, а синючие глаза блестели. Заледеневшую Аксинью отпоили сбитнем, заулыбалась она, ощутила, что жизнь еще бурлит в жилах, что не все потеряно и, глядишь, судьба выпустит из зубов…
– Мамушка, погляди, там сказитель. Пойдем поближе, – ныла Нютка.
И как ни хотела Аксинья выйти из людского крошева да вернуться в хоромину, подчинилась.
– Амьдев тедуб анежжос
Ан ретсок тедйозв ано…
Лютня издавала какие-то визгливые звуки, голос сказителя разносился над толпой. Он вновь и вновь распевал одни и те же строки, люди слушали, точно в словах его таилось нечто мудрое. Аксинья с испугом глядела на дочку, улавливала восхищение на лицах тех, кто, кажется, сошел с ума. Разверстые рты, поднятые к небу руки… «Это же тарабарщина!» – хотелось ей крикнуть.
– Сусанна, пошли отсюда! Сусанна!
Дочка не слышала ее. Аксинья потянула за душегрею непокорную, а та ничего не замечала.
Сказитель, не переставая петь, что-то показывал Нютке руками. И Аксинья увидала: за лютню взялся худой дьяк, что допрашивал ее. На смену потрепанному синему кафтану пришло цветное лоскутное одеяние скомороха и шапка с бубенцами.
Аксинья бегала по площади, сметая подолом сугробы, что высились вдоль нее. Пот окатил ее, ногам стало жарко – хоть сапоги снимай. И скоро оказалось, что вся толпа где-то далече, а под ногами ее дышит адом костер и занимается подол суконной однорядки…
– Ведьма! – крикнул кто-то в толпе, и Аксинья сразу поняла, о чем пел сказитель.
– Ведьма будет сожжена,
На костер взойдет она…
– А-а-а! – Проснулась, объятая пламенем.
Прошлепала босыми ногами по холодному полу. Жар не оставил ее и сейчас, посреди студеной зимней ночи, выпила отвар ромашки и легла, боясь, что сон вернется. Серый кот запрыгнул на постель, поняв, что сегодня хозяйка его не прогонит.
* * *
– Избави Иисусе Христе, Сын Божий, от мучения огнем и водою. Убереги рабу свою Аксиньку… Лягу я, перекрестясь, пойду помолюсь да выйду в ворота, через чисто поле тропами пойду, в лес приду к сосне большой, она спасет милостью Божьей.
В Вертограде много корябано слов тайных, смутных, на них до того и глядеть боялась. От гнева хозяйского и корыстных соседей. Чтобы люди сильные любили. Для мужеского горения. От сглаза.
Не лезла в дела колдовские, смутные – дюжину раз, не боле, шептала заговоры.
А теперь боялась муки, слабости бабьей, клещей раскаленных…
– Избави Иисусе Христе…
За окном забрезжил рассвет. Надобно маетность убрать с лица. Пусть считают все: спокойна Аксинья, защитить себя может от всякого зла.
* * *
Лукерья привычно накладывала стежки и всякий раз, протыкая острой иглой беленый лен, вспоминала имя мужа. Окромя нее, никто и не говорил: Силуян Третьяк. А она повторяла, и от силы, мужской, темной, подкашивались ноги.
– Силуян, – прошептала она и порадовалась, что в горнице одна. Вышивка на рубахе выходила яркой: красные нити по белому, точно кровь на паль- цах.
Лукерья улыбнулась: ни капли, ни горсти сожаления не было в ней. Тогда, после смерти первого мужа, Пантелеймона Голубы, смерти жестокой от медвежьих когтей, она выла и молила у Христа прощения. «Грешница, грешница!» – стучало в голове. Вспоминала она, как щедро разбрасывала это слово по пути Аксиньи-знахарки, и выла еще громче.
Ой да выла не по Голубе, доброму, веселому, смелому мужу. Лелеял ее, ласкал, точно птицу заморскую. Ни одного худого слова не слышала за три года. А она, окаянная, рыдала над телом мужниным, рыдала, а внутри жило иное.
Ставила свечи за упокой и радовалась! Молилась ночами, прогоняла бесов, а в ней все пело, ликовало, словно на свадьбе.
Проходили недели, она, обряженная в белую вдовью одежу, не поднимала глаз, скорбно шептала молитвы, а сама ждала, ждала так, что уснуть не могла, ходила долгими ночами и боялась саму себя. «На вершок[52] от греха», – лишь сейчас узнала Лукаша, о чем толкуют.
И душной ночью оказалась в горячих руках. Сама не поняла, отчего так охотно подставляла шею, отчего дышала
