Черного нет и не будет - Клэр Берест

каморка, где славный народ Парижа может разжечь пламя экзотической искры. Последней каплей стал отказ совладельца галереи: по его мнению, картины Фриды ужасающие, вывесить надо всего две-три. На этом все, вопрос закрыт. К чему эти приличия, эта скромность? Разве Париж не столица революции, как dixit[130] Диего, не мировой центр авангарда? Если бы на ее месте был художник-мужчина, осмелились бы они устроить выставку? Возмущаясь, она обсуждает это с Жаклин и Дорой Маар, подругой Пикассо. Дора тоже художница, а еще фотограф и поэт! И она очень красива. Губы покрыты красной помадой, думает Фрида, брови напоминают крылья, как и ее собственные, но крылья эти стрекозы. Для мелкого сообщества Дора – всего лишь женщина Пабло, его муза и модель, думает Фрида, ей так и не удалось убедить Бретона в том, что на выставке она отказывается быть Фридой Ривера. Со своими декретами, кодексами и осуждениями, решила она, сюрреалисты возомнили себя Цезарями.

Безумно хочется домой, нет никакого желания ждать нелепого вернисажа, она задыхается. Отправляя телеграммы, полные негодования, Фрида делится этим с Диего, в полученных ответах он, приводя всевозможные аргументы, умоляет жену остаться. Эта выставка – признание ее как художника. Фрида станет знаменитой, на этой славе она должна возвести свое творчество и использовать каждую секунду, проведенную в Париже, с умом. Париж – это же центр мира, черт возьми! Потом ее ждет Лондон!

Ну и что, ей плевать. Фрида больше не чувствует того невероятного восторга, охватившего ее целиком в Нью-Йорке, где она была окружена успехом, лестью и любовниками. Наркотическое опьянение закончилось. Лучше бы Диего сказал Фриде: «Да, приезжай, любовь моя, возвращайся как можно скорее, хочу, чтобы ты была рядом, у меня больше нет сил!» У нее есть нехорошее предчувствие, что муж привык к ее отсутствию. В письмах от Ника тоже ощущается холод. Нет той страсти, что была в Нью-Йорке, когда Фрида лежала в нижнем белье на его синем диване. Поэтому письма для него она сбрызгивает своими духами «Шокинг», ароматом, созданным Эльзой Скиапарелли. ¿Y porqué no?[131]

Ночные верленовские прогулки и вечеринки, на которых отрицаются все устои, лишь снаружи прикрывают пустоту ее души: сколько вечеринок нужно посетить в своей жизни до того, как доживешь до глубокой горечи? Прогнило что-то в Лунном городе, в этом запущенном царстве, где для фрески Риверы не нашли бы и кусочка стены, – пахнущие чесноком жители ютятся в своих коробочках и вышагивают по улицам, изгнавшим небо. Окружающие ее творческие люди раздавлены своими наполненными до краев судьбами, столь же наполненными, как тарелки с блюдами под соусом, которыми они объедаются. Секта циничных детин, пресытившихся наследием великих гениев.

Желтый цвет пшеницы

Цвет соломы и запах земли.

Фрида смотрит на двух кукол, купленных на рынке Сент-Уан, у одной волосы темные, у другой – светлые, как и у них с Жаклин. Они лежали на прилавке: платья грязные, фарфоровые личики все в пыли. Она их отмыла, платья заштопала. Одну куклу хотела подарить Жаклин, но не решилась разделить пару, это выше ее сил, обе куклы она с заботой упаковала, наконец Фрида собирает чемоданы, наконец она спешит домой.

В Лондоне в галерее Пегги Гуггенхайм должна была состояться выставка, но Фрида ее отменила и об этом ни капли не жалеет. Здесь во всем ощущается война: после того как в прошлом месяце Франция и Англия официально признали режим Франко, в страну массово въезжают испанские беженцы, повсюду нищета, целые семьи в лохмотьях расположились в пересылочных лагерях. Фрида взяла на себя роль посла – договаривается, чтобы изгнанников приняла к себе Мексика.

Открытие выставки состоялось вчера в галерее «Рену и Коль», в галерее Сальвадора Дали. Если быть точнее, то это первая мексиканская выставка. И после неприятных переговоров семнадцать из ее работ представили. На выставке присутствовали Кандинский и Жоан Миро[132], они обняли ее как равную себе. Дора Маар и Жаклин считают, что, приняв участие в выставке, Фрида произвела фурор. Представители французского государства приобрели ее картину за тысячу франков. Само французское государство! Пабло Пикассо подарил ей самодельные сережки в форме двух ладошек, поцеловал ее и громко, важно произнес:

– Ни Дерен, ни я, ни Диего Ривера не способны повторить твоих портретов, Фрида Кало.

Но Фрида почти не радуется, она словно пьет плохую настойку, что вытягивает из тебя уже ушедшую радость. В американской больнице она пролежала несколько недель, мучаясь от боли, страдая тошнотой. Потрепанная телом, что издевается над ней время от времени. Кажется, она заперта сама в себе, ей не хватает воздуха, не слышно никаких звуков. Заложница разрушающего пространства. Она рассматривает этот бедлам – кто-то шутит над ней. Диего на последние письма не ответил, Люсьена ей написала, что Ник Мюрей – ее Ник! – собирается жениться. Что, снова? Он был женат уже три раза. И на ком? А как же она, его богиня Ксочитл? Фрида хотела связаться с ним по телефону, но он не ответил. Пытаясь отчаянно дозвониться до ушедшего от нее мужчины, Фрида смотрелась в зеркало. Любовь заменили, любовь подделали, подставили под ноги подпорку, а теперь та надломилась, и Фрида терпит настоящее кораблекрушение. Непросто падать, став королевой.

В Нью-Йорке, перед ее отъездом, Ник предупредил мексиканку: «Вся загвоздка в том, Фрида, что быть с тобой – это значит всегда быть втроем. Но из этих троих существуете только вы с Диего».

Она чувствует себя старухой. Последние дни ей все труднее добираться до Лувра – Фрида взяла за привычку ходить в него каждый день, чтобы рассматривать картины. Заметив ее мучения, Марсель Дюшан предложил пользоваться тростью. «После смерти, mi amor, я, может, и пойду с тростью», – ответила ему Фрида.

Каждый день она все так же заплетает прически с лентами и очаровательными гребешками, ворует свежие цветы из глиняных ваз, украшающих коридоры гостиницы, и втыкает их в свой волосяной кавардак, каждый день надевает новые бусы, украшения, подаренные когда-то Риверой. Но у нее складывается ощущение, что торжественно наряжается скелет. Фриды здесь на самом деле нет. У нее болит все: болит тело, болит голова. Ей страшно. Бездонная тревога, наполняющая нутро с утреннего breakfast[133] и до вечерней зари, набрасывающая саван на свет и краски. Она думает лишь о побеге или об окончании всего. После портрета Дороти Хейл Фрида ничего не писала.

Ни одной капли. Ни одной слезинки.

Завтра на вокзале Сен-Лазар она сядет в поезд до Гавра, там перейдет на пароход «Нормандия» и доедет до Нью-Йорка. Потом в Мехико.

И наконец-то в Койоакан, в эту тоскливую гавань – красоту ее видишь только на расстоянии.

В Лувре ей понравилась фреска Джотто ди Бондоне «Стигматизация святого Франциска». Отсутствием теней и перспективы работа напоминает ретабло, которые Фрида обожает. И ее собственные картины. Джотто, о котором Диего столько рассказывал, этот Диего безумно полюбил фрески флорентийского художника, путешествуя по Италии. Диего тогда было тридцать лет, и знакомы они еще не были.

Когда Фрида завоевала сердце Диего, ему перевалило за сорок. И эта мысль ее мучит. Эта мысль ее терзает на протяжении последних часов перед побегом на родину. До встречи с ней он был женат уже два раза, изъездил всю Европу, побывал в России. Видел, как в Париж проникает кубизм, Пикассо тогда вроде от голода помирал, поэт Аполлинер, неутомимый весельчак, был еще жив. У Риверы несколько детей, каких-то он признал, от кого-то отказался. Сколько этих детей? Сколько той жизни, Диего? Ее слишком много. И это невыносимо. Фрида хотела бы знать Диего с рождения, существовать в каждом его уголке. Быть сестрой-близняшкой Риверы. Захватить его воспоминания. И как он только мог жить без нее? Дышать?

Фрида множество раз сидела одна и любовалась «Стигматизацией святого Франциска». Кажется, что до обращения в веру он был очень ветреным и очень больным.

Лицо святого