Московские тени - Роман Сенчин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я удивлен:
– Из-за чего?
– Ну, что Франция в войне участвует, бомбит сербов. В знак протеста, короче.
Борис вдруг сжал руками башку, взвизгнул:
– Вот идиотка! Идиотина! Мне б такой шанс, я бы устроил!.. Париж… Кабаки на Монмартре, Латинский квартал – вот где еще ценят искусство, вот куда надо сваливать. Последнее место! Я б там зарылся, я б мертвой хваткой вцепился…
– У тебя же был шанс, – усмехаюсь. – Помнишь, Ани была, из Литинститута? Ты с ней вроде начинал мутиться, а потом что-то… И она же к тебе тяготела…
– Да она страшная. – Борис морщится, высвобождает из рук башку. – Я со страшными больше раза не могу, даже из-за Франции, из-за постоянной прописки. Это, Хрон, по твоей части.
– У меня жена не страшная. И я ее люблю.
– А-а, – отмахивается Борис, – гони-гони… Понял на пятом курсе, что Россия для россиян, а Москва для москвичей, прихватил свободную москвичку и – порядок.
– Да иди ты, придурок. – Я почему-то почти спокоен, даже подходящих слов для ответа на язык не приходит.
7
Попрощались у входа в метро равнодушно, словно малознакомые люди. Дэн сел в троллейбус, Борис направился на кольцевую линию, а я на радиальную… Хорошо, что Дэн не напомнил о стольнике, который якобы я ему должен, – наверное, остыл. Да и в чем я виноват? Они первые начали беспредельничать…
Что-то не по себе. Заболеть еще не хватало. Сашку заражу, он вовсе неуправляемым сделается, да и на работе напряги – придется после выздоровления обходить раза в два больше точек, чем в обычные дни. Штук по двадцать.
В метро тепло, просторно, привычно. Пассажиров, как и всегда в воскресное утро, немного. Передо мной сидит молодая женщина с закрытыми глазами, и лицо у нее такое напряженное, сморщенное до глубоких борозд, что кажется – она не дремлет, пытаясь схватить несколько минут вдобавок к ночному сну, а видит под опущенными веками страшные, поганейшие сцены. Сейчас вскочит, распахнет глазищи, истошно заорет… Нет, не вскакивает, терпеливо и напряженно всматривается в отвратительные картинки.
Перевожу взгляд на стену вагона, таращусь в рекламную наклейку. На ней – счастливая семейка, шесть человек разного возраста. Все растянули губы в неестественной улыбке, обнажив белоснежные зубы. Старикан, старуха, муж, жена, их сынишка, дочурка. Вот что делает зубная паста «Аквафреш»; вот какую радость она дарит людям… Может, тоже перейти на «Аквафреш»? Почувствовать дыхание счастья…
Поезд выскочил из-под земли на воздух, под яркое солнце. День снова обещает быть теплым и ясным. Снова будет тянуть вдаль, тормошить, мучить. Сводить с ума. Лучше бы сегодня дождь. Дождь, хмарь и ветер. Чтоб никуда не хотелось, кроме теплой постели. Чтоб не было свежего, высокого неба, зовущего подняться и полететь.
На набережной Москвы-реки – три огромных бело-голубых дома. Люди называют их «кораблями», и действительно – они похожи на океанские лайнеры с сотнями удобных кают. Лайнеры, повидавшие моря, океаны и вставшие в порту на кратковременный отдых.
В первое время, когда видел их, в груди начинало приятно посасывать, хотелось представить, кто в них живет, было трудно оторвать от них глаза. Я любовался «кораблями». А потом, потом – надоело, даже стал раздражаться: сколько ни смотрю, они все на месте, все одни и те же, и люди в них не романтические пассажиры, а обычные, вроде меня, сухопутные, каждодневные.
Жена искренне удивлена, что я приехал так рано.
– А мы тебя к вечеру ждали, дорогой, хотели тортик испечь.
– Извини, так получилось… – отвечаю и, как часто бывает, чувствую какую-то смутную, но острую досаду, когда оказываюсь дома.
– Да наоборот, я очень рада! – Жена обнимает меня. – Ведь сегодня мы целый день будем вместе.
– Угу…
– Ты выпивал? – почуяла вонь перегара.
– Так, немного… Вчера намотались, немного приняли, чтоб расслабиться.
– Нет, я ничего. Очень голоден?
– Поел бы. А Саня спит?
– Спит. – И жена начинает жаловаться: – Полночи проплакал, даже не знаю… Сейчас опять грипп, говорят, разгулялся. Такая погода и грипп…
Сижу в углу кухоньки, сунув ноги под крошечный столик. Жена взбивает яйца для омлета.
– Дорогой, ты не будешь сердиться? – спрашивает шутливым тоном, но и со скрытой боязнью.
– Смотря на что.
– Понимаешь, нам кто-то котенка подбросил. У двери оставили… И я вот взять решила.
Досада тут же сменилась раздражением:
– Места слишком много?.. Нам не протолкнуться, еще и он будет ползать. Нет, чудесно просто, тыщу лет мечтал!..
– Сане же полезно общение с животными. Будут играть. Приучить к туалету беру на себя.
– Делайте что хотите, – спорить нет сил.
Потом завтракаем. Я ем без особого аппетита, предвкушаю, как сейчас завалюсь в кровать. Молчу. А жену тянет поговорить:
– Сильно устал, дорогой?
– Да так, спать хочу… И, пожалуйста, не надо меня дорогим называть, – будто мы живем уже тридцать лет, престарелые супруги какие-то…
Она пожимает плечами:
– Ладно, не буду… Ты ложись, а мы с Сашей погуляем в Коломенском. Как там погодка?
– Тепло вроде бы будет, – отвечаю. – А ты за питанием не ходила еще?
– Только проснулась перед тобой.
Смотрю на часы. Двадцать минут девятого. Молочная кухня, где выдают для ребенка бесплатно молоко, кефир и творожок, как раз открыта.
– Сейчас пойду, – говорит жена.
– Да ладно, я сам.
– Ты ложись, отдохни, тебе же завтра опять на работу.
– Перестань! – отмахиваюсь. – Схожу, а потом лягу спать. Все равно сейчас не усну – вы собираться будете, Саня разноется…
Не виделись всего сутки, но за это время в лице, в фигуре жены появилось что-то новое, или что-то исчезло… Может быть, это случилось уже давно, только я не замечал – примелькалось… Мы вместе больше двух лет, до этого с год дружили, как принято называть подобный период… Она у меня актриса по образованию, закончила Щукинское училище. Там мы и познакомились, в Щуке, – я там подрабатывал, малевал декорации для уличных праздников. Иногда заходил посмотреть спектакли. В роли сексуальной дикарки из «Багрового острова» ее впервые увидел, через несколько дней – несчастной Машей в «Чайке». А потом в жизни, в вестибюле училища. Влюбился, наверное, стал ухаживать.
Она симпатичная женщина (Борис из зависти там что-то вякал в электричке), даже скорей не просто симпатичная, а очаровательная какой-то настоящей женственностью и свежестью. Но вот сейчас, сейчас я вдруг заметил, что в ней что-то исчезло, что-то не то… Сижу, пытаюсь понять… Нет, она сама давно заметила, давно почувствовала тревогу. Она все чаще жалуется на однообразие, просит отпустить ее на спектакль, спрашивает, можно ли пригласить ее приятелей, тех, кто реализовал себя, кто работает, пусть не в первоклассном, но все же театре. У кого есть спектакли по вечерам, а днем – трудные и интересные репетиции; кто ждет, приближаясь постепенно, словно к рождению ребенка, к премьере… А она вот родила ребенка реального… Мне хочется пожалеть ее, подбодрить, но я вспоминаю о себе, – мое положение немногим лучше…
Она одевает для прогулки Саню. Тот капризничает и вертится, срывает с себя шапочку.
– Сынок, ты разве не хочешь гулять? Тебя там ребята ждут. Павлик, Андрюша. Будешь с ними играть, бегать будешь.
Я лежу поверх одеяла, жду, когда они уйдут. Поглядываю в окно, там беснуется огромное солнце.
– Ты его не закутывай особенно, – говорю, – на улице жара почти.
– Сейчас самое опасное время – вроде жарко, а ветерок такой коварный…
– Как знаешь. – Зеваю и отворачиваюсь к стене. Хочется спросить у жены, как бы сделать житуху повеселей, чтоб душе было легко и просторно.
Иногда кажется, что достаточно просто встряхнуться, подумать о какой-нибудь приятной мелочи, и все пойдет хорошо, на все хватит сил и времени. Ведь кто-то же так живет, их называют счастливыми людьми, но как таким стать…
У нас был в институте один паренек, на два курса старше моего. Приехал из-под Мурманска, все рисовал тундру и суровое море. Здесь, в Москве, жил в подвале в районе Чистых прудов, работал дворником. Знакомые про него говорили: не от мира сего. С уважением говорили. Он и был таким – одет в нелепую одежонку, что-то вечно бормочет, руки и рожа в краске; экзамены ему ставили почти автоматом, лишь бы сказал пару слов по теме… Он мог не есть целыми днями, не спать сутками; пил фантастически много, отрубался на полчаса и, очнувшись трезвым, продолжал начатую картинку. Нельзя сказать, что вещи у него получались хорошие, так, в общем-то, – ничего сверхъестественного. Но он весь был в своей живописи, и его, кажется, мало трогало, нравится людям или нет. Послушает чей-нибудь критический отзыв, пожует губы и красит дальше… И интересно, что девушки его любили, жалели, носили еду, пытались ночевать в его грязном подвале, а он их выгонял. Дурачок… Надо бы съездить, посмотреть, там ли он еще, что с ним стало. Но скорей всего вытурили из Москвы или сам уехал обратно в тундру.
