Когда вернется папа… История одного предательства - Тони Магуайр

Схватив дверной молоточек из латуни, я начала бешено колотить по двери, а потом отступила назад, ожидая, пока он откроет дверь.

Я услышала его шаркающие шаги и поворот ключа. Дверь открылась, и на пороге появился мой отец. Загородив проход, он смотрел на меня налитыми кровью глазами, которые казались провалившимися на его опухшем лице. Но я знала по запаху перегара, что оно было таким совсем не от горя, а от того, что он сильно перебрал вчера.

— Что тебе нужно? — грубо спросил он.

Вспышка детского страха заставила меня отпрянуть назад. Я попыталась скрыть свои чувства, но было слишком поздно. Он все понял, и в его глазах зажегся огонек торжества.

— Ну, Антуанетта? Я задал тебе вопрос.

Такая вспышка агрессии от человека, который должен был сейчас скорбеть о своей жене, удивила меня, но мне удалось взять себя в руки.

— Я пришла узнать, как ты себя чувствуешь и не нужна ли тебе помощь, чтобы разобрать мамины вещи. Я думала, что мы могли бы выпить чаю, раз я здесь.

— Подожди тут.

С этими словами он закрыл дверь перед моим носом, и я, озадаченная, так и осталась стоять у порога.

«Наверняка, ему захочется обсудить вопросы по организации похорон, — думала я. — Ведь я — их единственный ребенок».

Я ошибалась.

Прошло несколько минут, дверь снова открылась, и в мою сторону полетели несколько набитых доверху черных пакетов для мусора.

— Вот вещи твоей матери, — заявил он. — Можешь отдать их в благотворительный магазин. Только не относи в самый ближайший: мне не хочется, чтобы кто-нибудь из знакомых их случайно увидел.

С этими словами он снова закрыл дверь, и я услышала поворот ключа. Не веря своим глазам, я стояла у порога, и у моих ног громоздились мешки, из которых вываливалась одежда моей матери.

«Он даже не выделил ни одного из ее чемоданов», — думала я, укладывая мешки в свою машину.

Только лишь после похорон я узнала, что отец втихомолку продал мамину коллекцию еще до ее смерти. Ему не хотелось, чтобы я знала об этом, и, возможно, поэтому он не впустил меня в дом, где я собственными глазами увидела бы, сколько вещей уже исчезло. Хотя отцу было наплевать на мое мнение, все же ему не хотелось, чтобы об этом пошли разговоры.

И вот теперь я смотрела на выписки из банка и видела, что он продал эти вещи не из-за необходимости или нужды, а просто из жадности. Ему хотелось видеть деньги на своих банковских счетах. Внушительные суммы в банковских выписках позволяли ему тешить свою алчность.

Конечно, думалось мне, он, наверное, знал, что моя мать захочет, чтобы я оставила себе на память что-нибудь из ее коллекции, даже если это будет одна из тех вещиц, которые я сама купила ей. Мне не верилось, что она, зная, что умирает, не оставила никаких распоряжений на этот счет.

Стены дома давили на меня, словно злость моего отца вновь опустилась на мои плечи.

Потом мне вспомнился разговор, состоявшийся между нами, когда я узнала, что их дом был выставлен на торги еще до смерти мамы и через три дня после того, как она умерла, по дому уже сновали торговцы, оценивая оставшиеся вещи.

— Ты продал воспоминания ценой в целую жизнь, — в ужасе кричала я по телефону.

— Знаешь, они принадлежат мне, и я могу делать с ними все, что хочу, — коротко возразил он. — Твоя мать даже не оставила завещания, поэтому ты просто зря теряешь время.

Это был последний наш разговор до того, как со мной связались социальные службы. Мне сообщили, что он стал слишком старым и дряхлым, и спросили, не хотелось бы мне навестить его. Он сам попросил их позвонить, ожидая, что моя детская привычка повиноваться все еще не исчезла.

Я приехала в его дом, вопреки своим убеждениям, и обнаружила, что теперь его обаяние действует на женщин другого поколения. Вокруг него постоянно крутилось трио: молоденькая девушка-соцработник, женщина, ежедневно ухаживающая за ним, и его старая знакомая. Когда я вошла в гостиную, он посмотрел на меня с самодовольной улыбкой.

— Неужели моя маленькая девочка приехала навестить своего старого отца? — воскликнул он с ноткой торжества в голосе, которую никто, кроме меня, не расслышал.

В его насмешливом голосе не было и тени благодарности.

Сейчас, находясь в его доме, я чувствовала, как ощущение его присутствия постепенно исчезает, когда потоки свежего воздуха врываются в комнату через открытое окно. Я поняла, что для меня в этом доме не осталось ничего: ни воспоминаний о прошлом, ни предметов, которые могли бы утешить меня или испугать. Здесь не осталось ни одной вещи, принадлежавшей моей матери, за исключением стола, в ящике которого лежали записная книжка, письма и три фотографии.

Я тщетно пыталась найти в гостиной другие фотографии, хоть что-нибудь, что связывало бы меня с прошлым, но так ничего и не нашла. Вместо этого я наткнулась на недавно сделанные снимки, лежавшие на кофейном столике. На них был изображен мой отец в компании друзей в гостиной своего нового дома. Они явно что-то праздновали: на столе стояли бутылки пива, гости держали очки в руках, и на их лицах были улыбки кутил. Разглядывая эту фотографию, я заметила набор игральных карт на обеденном столе. Наверное, был день его рождения. Затем, взяв лупу, принадлежавшую отцу, я рассмотрела крошечные буквы. Нет, на открытках было написано: «С новосельем!» Он праздновал новоселье через шесть недель после смерти матери.

Я снова помотрела на фотографии и письма. Затем медленно порвала письмо, в надежде что смогу выбросить из головы слова, написанные в нем. Однако это было бесполезно — строки из этого письма крепко засели в моей памяти. Я знала, что его содержание еще долго будет преследовать меня после того, как я уеду из дома отца.

Я не смогла заставить себя порвать фотографии и долго рассматривала одну из них, снятую профессиональным фотографом. На ней снова была запечатлена я в детстве. Я была тогда слишком маленькой, чтобы помнить тот день, когда был сделан этот снимок. Малышке на нем было около года. Она сидела на коленях у матери. Рут было около тридцати, на ней было платье с квадратным вырезом, а ее длинные волосы мягкими волнами спадали на плечи. Рут держала дочь обеими руками, слегка наклонив к ней голову. Было четко видно, как она смотрит на свою малышку с легкой улыбкой на губах и явно гордится ею. Вокруг женщины с ребенком сиял ореол счастья, который ощущался даже сквозь поблекшее фото, снятое почти полвека назад.

Круглощекая маленькая девочка, одетая в милое шелковое платьице, с пучком пушистых волос и широкой беззубой улыбкой, сидела довольная, зажав погремушку в пухленьком кулачке. Она выглядела как нормальный ребенок, маленькое и всеми любимое существо, и лучисто улыбалась в объектив.

Я задумалась над тем, что ни мама, ни ее ребенок не знали тогда, как изменится их жизнь, и со вздохом положила фотографию на стол изображением вниз.

Я размышляла над тем, какая тень нависла над детством этой малышки и над ее жизнью. Я думала о том, как она катилась вниз, когда, будучи подростком, была не в силах больше выносить отторжение матери, пока не оказалась в темном вакууме.

Я отчетливо представила комнату, где Антуанетта, сжавшись в постели, однажды не смогла проснуться и встретить новый день. Я чувствовала ужас, который взял ее в свой плен, ужас перед миром, который наполняли одни враги.

Глава 22

Через час после того, как доктор навестил I Антуанетту, она во второй раз попала в клинику. Ее снова определили в психиатрическое отделение закрытого госпиталя для душевнобольных, который стоял среди темного великолепия растительности на окраине Белфаста.

Психиатрическое отделение располагалось отдельно от главного здания госпиталя. Здесь был легкий и воздушный интерьер, и у пациентов создавалась иллюзия, что они пребывали в ином мире, в отличие от обитателей отделения тяжелобольных, проходивших длительный курс лечения. Но над пациентами постоянно висела угроза перевода в главное здание — массивное старинное сооружение из красного кирпича. Больные знали, что, если они не будут реагировать на лечение, их в течение нескольких минут могут перевести в другой мир, мир с решетками на окнах, истрепанной униформой и таблетками, от которых цепенел мозг.

Антуанетту поместили в боковую палату психиатрического отделения. На следующий день ее начали лечить при помощи шоковой терапии.

У нее болела голова, ее тошнило и рвало в маленький тазик, стоявший у кровати. Открывая глаза, она видела расплывающиеся фигуры в сине-белой одежде. Она слышала череду непонятных звуков и слово, которое постоянно повторяли «Антуанетта», но не узнавала в нем своего имени.

Постепенно силы вернулись к ней, но с ними пришли и шепчущие голоса. Они наполнили комнату и пугали ее. Она не могла избавиться от них и в отчаянии вскакивала с кровати, выбегала из палаты и неслась по коридору. Голоса следовали за ней. Длинная больничная ночная рубашка хлопала ее по голым щиколоткам, когда она, спотыкаясь, пыталась обогнать своих преследователей. Она останавливалась только тогда, когда, ослепленная страхом, натыкалась на стену. Сползая, она плотно зажимала кулаками уши, безуспешно пытаясь избавиться от звуков в своей голове.