Пелагия и чёрный монах - Борис Акунин

Побуждаемая самолюбием, в душе шевельнулась отвага. Теперь нужно было её бережно, как трепещущий на ветру огонёк, распалить, не дать угаснуть.

— Ну-те-с, ну-те-с, — протянул Бердичевский, ускоряя шаг.

Перед криво заколоченной дверью всё же остановился и мелко, чтоб сзади не было видно, перекрестился. Раздеваться догола, конечно, нелепость, решил Матвей Бенционович. Всё равно формулу из средневекового трактата он толком не помнил. Ну да ничего, как-нибудь обойдётся и без формулы. Дотронуться до нацарапанного на стекле креста и сказать что-то такое про уговор архангела Гавриила с Лукавым. Иди сюда, дух святой, — так, кажется. А если начнутся неприятности, нужно поскорей крикнуть по-латыни, что веруешь в Господа, и всё отличным образом устроится.

Ёрничанье прибавило следователю храбрости. Он взялся за край двери, напрягся что было сил и потянул на себя.

Можно было, оказывается, и не напрягаться — створка подалась легко.

Ступая по скрипучему полу, Матвей Бенционович попытался определить, где окно. Замер в нерешительности, но в это время месяц, на короткое время спрятавшийся за тучку, снова озарил небосвод, и слева высветился серебристый квадрат.

Следователь повернул шею, подавился судорожным вскриком.

Там кто-то стоял!

Недвижный, чёрный, в остроконечном куколе!

Нет, нет, нет, — замотал головой Бердичевский, чтобы отогнать видение. Словно не выдержав тряски, голова вдруг взорвалась невыносимой болью, пронзившей и череп, и самое мозг.

Потрясённое сознание покинуло Матвея Бенционовича, он больше ничего не видел и не слышал.

Потом, неизвестно через сколько времени, чувства вернулись к несчастному следователю, однако не все — зрение возвращаться так и не пожелало. Глаза Бердичевского были открыты, но ничего не видели.

Он прислушался. Услышал частый-частый стук собственного сердца, даже хлопанье ресниц — вот какая стояла тишина. Втянул носом запах пыли и стружек. Болела голова, затекло тело — значит, жив.

Но где он? В избушке?

Нет. Там было темно, но не так, не абсолютно темно — будто в гробу.

Матвей Бенционович хотел приподняться — ударился лбом. Пошевелил руками — локтям было не раздвинуться. Согнул колени — тоже упёрлись в твёрдое.

Тут товарищ прокурора понял, что он и в самом деле лежит в заколоченном гробу, и закричал.

Сначала не очень громко, как бы ещё не утратив надежды:

— А-а! А-а-а!

Потом во все лёгкие:

— А-а-а-а!!!!

Выкрикнув весь воздух, захлебнулся рыданием. Мозг, приученный к логическому мышлению, воспользовался краткой передышкой и раскрыл Бердичевскому одну загадку — увы, слишком поздно. Так вот почему Лагранж стрелялся левой рукой, снизу вверх! Иначе ему в гробу револьвер было не вывернуть. Кое-как вытянул свой длинноствольный «смит-вессон», пристроил к сердцу, да и выпалил.

О, какая лютая зависть к покойному полицмейстеру охватила Матвея Бенционовича! Каким облегчением, каким невероятным счастьем было бы иметь под рукой револьвер! Одно нажатие спуска, и кошмару конец, во веки веков.

Глотая слёзы, Бердичевский бормотал: «Маша, Машенька, прости… Я снова тебя предал, и ещё хуже, чем там, на дороге! Я бросаю тебя, бросаю одну…»

А мозг продолжал свою работу, теперь уже никому не нужную.

Вот и с Ленточкиным понятно. То-то он после гроба никаких крыш и стен не выносит — вообще никакого стеснения для тела.

Рыдания оборвались сами собой — это Бердичевский дошёл до следующего открытия.

Но Ленточкин каким-то образом из гроба выбрался! Пусть сумасшедший, но живой! Значит, надежда есть!

Молитва! Как можно было забыть про молитву!

Однако латынь, казалось, твёрдо вызубренная за годы учёбы в гимназии и университете, от ужаса вся стёрлась из памяти погибающего Матвея Бенционовича. Он даже не мог вспомнить, как по-латыни «Господи»!

И духовный сын владыки Митрофания заорал по-русски:

— Верую, Господи, верую!!!

Забился в деревянном ящике, упёрся в крышку лбом, руками, коленями — и свершилось чудо. Верхняя часть гроба с треском отлетела в сторону, Бердичевский сел, хватая ртом воздух, огляделся по сторонам.

Увидел всё ту же избушку, после кромешной тьмы показавшуюся необычайно светлой, разглядел в углу и печку, и даже ухват. И окно было на месте, только страшный силуэт из него исчез.

Приговаривая «Верую, Господи, верую», Бердичевский перелез через бортик, грохнулся на пол — оказалось, что гроб стоял на столе.

Не обращая внимания на боль во всём теле, задвигал локтями и коленями, проворно пополз к двери.

Перевалился через порог, вскочил, захромал к речке.

— Лев! Николаевич! На помощь! Спасите! — хрипло вопил товарищ прокурора, боясь оглянуться — что, если сзади несётся над землёй чёрный, в остром колпаке? — Помогите! Я сейчас упаду!

Вот и мостик, вот и ограда. Лев Николаевич обещал ждать здесь.

Бердичевский метнулся вправо, влево — никого.

Этого просто не могло быть! Не такой человек Лев Николаевич, чтобы взять и уйти!

— Где вы? — простонал Матвей Бенционович. — Мне плохо, мне страшно!

Когда от стены часовни бесшумно отделилась тёмная фигура, измученный следователь взвизгнул, вообразив, что кошмарный преследователь обогнал его и поджидает спереди.

Но нет, судя по контуру, это был Лев Николаевич. Всхлипывая, Бердичевский бросился к нему.

— Слава… Слава Богу! Верую, Господи, верую! Что же вы не отзывались? Я уж думал…

Он приблизился к своему соратнику и забормотал:

— Я… Я не знаю, что это было, но это было ужасно… Кажется, я схожу с ума! Лев Николаевич, милый, что же это? Что со мной?

Здесь молчавший повернул лицо к лунному свету, и Бердичевский растерянно умолк.

В облике Льва Николаевича произошла странная метаморфоза. Сохранив все свои черты, это лицо неуловимо, но в то же время совершенно явственно переменилось.

Взгляд из мягкого, ласкового, стал сверкающим и грозным, губы кривились в жестокой насмешке, плечи распрямились, лоб пересекла резкая, как след кинжала, морщина.

— А то самое, — свистящим голосом ответил неузнаваемый Лев Николаевич и повертел пальцем у виска. — Ты, приятель, того, кукарекнулся. Ну и идиотская же у тебя физиономия!

Матвей Бенционович испуганно отшатнулся, а Лев Николаевич, правая щека которого дёргалась мелким тиком, ощерил замечательно белые зубы и трижды торжествующе прокричал:

— Идиот! Идиот! Идиот!

Лишь теперь, самым уголком стремительно угасающего сознания, Бердичевский понял, что он, действительно, сошёл с ума, причём не только что, в избушке, а раньше, много раньше. Явь и реальность перемешались в его больной голове, так что теперь уже не разберёшь, что из событий этого чудовищного дня произошло на самом деле, а что было бредом заплутавшего рассудка.

Втянув голову в плечи и приволакивая ногу, безумный чиновник побежал по лунной дороге, куда глядели глаза, и всё приговаривал:

— Верую, Господи, верую!

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

БОГОМОЛЬЕ Г-ЖИ ЛИСИЦЫНОЙ

Дворянка Московской губернии

Надо же так случиться, чтоб прямо перед тем, как прийти второму письму от доктора Коровина, в самый предшествующий вечер, между архиереем и сестрой Пелагией произошёл разговор о мужчинах и женщинах. То есть, на эту тему владыка и его духовная дочь спорили частенько, но на сей раз, как нарочно, столкнулись именно по предмету силы и слабости. Пелагия доказывала, что «слабым полом» женщин нарекли зря, неправда это, разве что в смысле крепости мышц, да и то не всех и не всегда. Увлёкшись, монахиня даже предложила епископу сбегать или сплавать наперегонки — посмотреть, кто быстрее, однако тут же опомнилась и попросила прощения. Митрофаний, впрочем, нисколько не рассердился, а засмеялся.

— Хорошо бы мы с тобой смотрелись, — стал описывать преосвященный. — Несёмся сломя голову по Большой Дворянской: рясы подобрали, ногами сверкаем, у меня борода по ветру веником, у тебя патлы рыжие полощутся. Народ смотрит, крестится, а нам хоть бы что — добежали до реки, бултых с обрыва — и саженками, саженками.

Посмеялась и Пелагия, однако от темы не отступилась.

— Нет сильного пола и нет слабого. Каждая из половин человечества в чём-то сильна, а в чём-то слаба. В логике, конечно, изощрённей мужчины, от этого и большая способность к точным наукам, но здесь же и недостаток. Вы, мужчины, норовите всё под гимназическую геометрию подогнать и, что у вас в правильные фигуры да прямые углы не всовывается, от того вы отмахиваетесь и потому часто главное упускаете. И ещё вы путаники, вечно понастроите турусов на колёсах, где не надо бы, да сами под эти колёса и угодите. Ещё гордость вам мешает, больше всего вы страшитесь в смешное или унизительное положение попасть. А женщинам это всё равно, мы хорошо знаем, что страх этот глупый и ребяческий. Нас в неважном сбить и запутать легче, зато в главном, истинно значительном, никакой логикой не собьёшь.